Воспоминания - Великая Княгиня Мария Павловна

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

БЕГСТВО

Переворот

Я вернулась в Псков холодным зимним утром в начале 1917 года. Было еще темно. Город, ставший для меня родным, теперь казался чужим, враждебным; и я сама смотрела на все другими глазами.

В воздухе висела неопределенность. Открытые и доверчивые прежде лица стали мрачными и непроницаемыми. Люди избегали встречаться со мной взглядом.

Я вновь начала работать, но без былой энергии и воодушевления: что то сломалось во мне. Простые и естественные отношения с персоналом постепенно менялись; вскоре меня стали избегать. Наши раненые, прежде тихие и покорные, тоже стали другими. Они больше не были похожи на пациентов начала войны. Разговоры в палатах стали громче, раздавались жалобы по поводу ухода и пищи. Некоторые пациенты стали неуправляемыми.

Однажды я помогала перевязывать только что привезенных с фронта солдат с легкими ранениями. Пациентов распределяли по операционным столам. Я уже сделала бессчетное число перевязок, когда ко мне попал невысокий солдат неприятной наружности. Он был ранен в большой палец на правой руке. Я усадила его на стул и, сняв верхний слой повязки, смочила грязный бинт, присохший к ране. Он дернулся, что то бормоча себе под нос.

Я стала снимать мокрую повязку. Вдруг он подпрыгнул и с силой ударил меня в грудь. Я отлетела назад, но каким то чудом удержалась на ногах. Он стоял посреди комнаты, свирепо сверкая глазами.

Все словно окаменели; первым опомнился врач, работавший вместе с нами; он схватил солдата за воротник и оттащил в другой конец комнаты. В тот же день мы перевели беднягу в другой госпиталь.

2

В начале марта до нас дошли слухи о голодных бунтах в Петрограде. В Пскове по–прежнему было спокойно. Утром десятого марта я поехала на вокзал встретить дядю, великого князя Георгия Михайловича, который ехал через Псков. Мой шофер ехал слишком быстро, и я сильно ударилась головой о крышу, когда автомобиль подпрыгнул на ухабе. Он повернулся ко мне, но увидев, что я вроде бы не пострадала, поехал дальше. Через некоторое время я почувствовала на лбу какие то капли. Я потрогала лоб рукой и увидела кровь на белой перчатке. Когда машина остановилась у вокзала, военный комендант открыл дверцу и в ужасе воскликнул:

— Вы ранены, ваше императорское высочество?

Только тогда я поняла, почему его так напугала кровь на моем лице.

В вагоне дяди Георгия его врач перевязал мне голову, и мы выпили чая. Дядя не придавал особого значения беспорядкам в столице. В госпитале я не смогла сообщить ничего нового своему персоналу, который ждал меня с нетерпением.

На следующий день поступили более точные и тревожные сведения. Я заметила любопытные и смущенные взгляды, когда вошла в столовую и направилась на свое обычное место во главе стола. Во всем госпитале стоило мне появиться, как разговоры стихали.

13 марта грянул гром. Мы получили сведения о стрельбе на улицах Петрограда. Волынский полк поднял восстание, вышел на улицы и присоединился к толпе. Другие полки последовали его примеру. Подожгли несколько зданий. Открыли тюрьмы и выпустили заключенных. Взяли штурмом Петропавловскую крепость. Распущенная несколько дней назад Дума собралась по собственной инициативе в Таврическом дворце и сформировала комитет, который должен был выступить посредником между правительством и восставшим населением.

До нас доходили лишь разрозненные, обрывочные сведения. Об императоре ничего не было известно; где он, что делает или что собирается делать; и это было дурным знаком. Время от времени генерал Рузский присылал ко мне своего адъютанта либо с новой информацией, либо просто для поддержки.

Раненые, особенно ходячие, собирались группами и громко обсуждали ситуацию. Дисциплина, которую в последнее время трудно было поддерживать, заметно ослабла.

Ближе к вечеру 14 марта мне сказали, что император неожиданно приехал в Псков. Потом стало известно, что его остановили на станции Дно, когда он возвращался из штаба в Царское Село. Два члена Думы, Гучков и Шульгин, приехали из Петрограда, чтобы встретить его там; им поручили передать императору решение Думы — он должен отречься от престола в пользу наследника.

Только тогда я полностью осознала, что происходит, и поняла значение слова «революция». До тех пор оно имело для меня тот же смысл, что и слово «смерть» для ребенка. Я знала, что во Франции была революция; я читала о ее причинах и последствиях; более того, я понимала, что мы приближаемся к аналогичной катастрофе, но когда она в действительности произошла, мои глаза были по–прежнему ослеплены вековыми, бессмысленными иллюзиями.

Революции существовали в истории, о них были написаны книги, о них читали лекции: это явление сложное, научное, далекое. А здесь вспыхнувшее неделю назад восстание переросло в настоящую революцию, и над всеми нами, кто принадлежал к правящему классу, нависла тень смерти.

Помню, я ни на секунду не поверила в возможность отречения императора. Его поведение в последние месяцы свидетельствовало, что сейчас больше, чем когда либо, он пытается — по–своему — сохранить нерушимость власти. Он не мог отступить. Он все еще был царем; у него остались верные подданные, чьи предки веками служили русским императорам и всем были обязаны престолу; они не могли бросить его. В конце концов, есть армия, генералы, духовенство… В Петрограде бунтуют всего лишь толпа и один гарнизон, состоящий из недостойных бездельников, которые не хотят идти на фронт.

Я не поехала на станцию встречать императора: декабрьские события все еще стояли между нами. Несмотря на страшную действительность, личные обиды по–прежнему переполняли мою душу — обиды незначительные по сравнению с обрушившимся на нас ударом; но, увы, я ничего не могла с собой поделать.

Около девяти вечера вернулся мой осведомитель с новыми известиями. Император уже в Пскове; приехали члены Думы и совещаются с ним в его вагоне. Бунт в Петрограде идет полным ходом.

Мой друг имел прямую телеграфную связь со столицей через штаб Рузского и пообещал держать меня в курсе всех событий.

Последовали долгие томительные часы ожидания. Миновал вечер, наступила ночь. Я сидела в комнате отца Михаила; Тишин тоже пришел. Мы молчали; все уже давно было сказано. Возможно, в эту самую минуту на вокзале разыгрывается последняя сцена драмы…

Наконец, в два часа ночи мне сообщили: генерал Рузский вызывает меня в штаб. Я набросила пальто и через двор и тихий сад поспешила к дому главнокомандующего.