Люди из ниоткуда. Книга 1. Возлюбить себя - Сергей Демченко

Ничто хорошее в этом мире не вечно. Как не вечны жизнь, доброта, красота и молодость. Как не всегда горят и величаво сверкают горделивые звёзды. Всему на свете есть свой предел, всему существует закономерный конец.

Но, по закону всемирного свинства, первыми заканчиваются именно приятное и хорошее. Светлое и доброе. Чудесное и прекрасное. Первыми всегда исчезают и гаснут не тьма и прожорливые пожары, а мягкий свет и ласковый очаг.

Поставив кружку на парапет, я достаю из кармана куртки патрон. Узкий, длинный, блестящий и хищный. Отполированный до зеркальности нашими, часто державшими его тельце, руками. Нашими тёплыми и живыми руками. Его, — по-своему прекрасного и исключительно смертоносного.

— Будь ты трижды проклят, — ты, созданное чьим-то гением заносчивое ничтожество… Ты и твои одноликие собратья, отнимающие жизнь одних и «дарящие» её этим самым другим, — вопреки всем законам логики и основам существования. Кого же ты выберешь в этот раз, жадная тварь? Какому неведомому демону понесёшь ты в этот раз наши и чужие души?

Он равнодушно молчит, беспристрастно нацелив в небеса своё заострённое рыло. Его можно назвать Символом. В зависимости от того, куда ты повернёшь его в своих руках, туда он и будет смотреть. Туда может и полететь этот кусочек безмозглого, но жестокого металла, несущего в себе крохотную злобную искру, призванную решить собой, — разорвать или же нет своим коротким замыкание слабую цепь под названием Жизнь.

Я поднимаю глаза к сокрытому низкой облачностью и туманом перевалу. У меня нет с собою бинокля, но я и так, будто внутренним зрением, вижу, как по мокрым от холодной утренней росы и мокрого снега склонам идут тяжело нагруженные жалким скарбом люди, торопливо спускающиеся в просыпающуюся и поёживающуюся от приживающегося там холода долину. Ещё среди ночи я послал туда своих. И теперь в нашу сторону движется не менее сотни человек.

Не хочется об этом думать, но нельзя исключать, что по их следам так же движется сокрушительная, враждебная нам волна куда, и куда большим числом, чем мы сами…

Вот и начал ты сбываться, мой давешний глупый сон…

Вздыхаю и набираю полную грудь воздуха. Сейчас бы закричать зычно и раскатисто, отдавая умные приказы и грамотные распоряжения. Но не хочется. Да этого не требуется. Всё, что можно и необходимо, нами уже давно сделано. И я явственно ощущаю то напряжение сердец и тел, свойственное лишь одному на свете чувству и явлению, — ожиданию неминуемой, неизбежной и скорой смерти…

…Я хорошо знаю, что нужно, непременно нужно что-то сказать. Что-то вроде бы важное, звучащее значительно, громко и выспренно. Но я не стану влезать на трибуну и пугать глупыми речами воздух.

Вместо того, чтобы будоражить криками и суетой и без того ненадолго ещё остающуюся у нас в гостях Тишину, я спокойно закуриваю, отпиваю глоток остывшего кофе, чтобы затем с расстановкой и негромко сказать парням:

— Разместите и вооружите прибывающих. Постарайтесь быть среди них, поддерживать, подбадривать. Многие, даже почти все их них, никогда в жизни не стреляли в людей. Покажите им, что страха в нас нет… Думаю, у нас будет в запасе ещё некоторое время. После чего нас с вами ждёт много мужской работы. Сделаем же её хорошо, джентльмены…

И уже совсем буднично добавляю:

— Сегодня, мужики, если придётся, мы убьём столько, сколько только сможем, для собственного удовольствия. Поэтому есть предложение: возлюбить себя. Не врага, не ближнего. Себя. И возлюбить настолько, чтобы умудриться выжить. И убить столько, чтобы хватило на неделю рассказов перед печкой. Как вам нравится такой план?

— Сэр, а если мы не смочь убить столько враг? — ухмыляющийся и вечно уверенный в себе Иен расслабленно курит, привалившись спиной к парапету забора.

— Тогда, Иен, мы сделаем лучше. Давайте тогда сделаем по-моему.

— Это как, сэр?

— Для начала мы тогда возлюбим, возвеличим себя до крайности, до безобразия, до немыслимого предела.

— А потом, когда мы стать этим почти подобен Бог?

В сырой мороси разгоняющего очередную колесницу и торопливо покидающего нас утра деловито и решительно защёлкали затворы.

Боже, как же свеж и тягуч этот воздух…

— Убьём их всех…

Часть 2 «Наше дело — жить»

I

Господи, ты не слышишь меня…

А полковник кричит: «Вставай!»

Но давит нас ураган огня,

И я встаю, жизнь свою кляня,

И дальше иду…в рай…

«Раздавленное буги», запрещённая солдатская песня

…Через ворота молчаливо вливались измотанные дорогой и внезапно навалившимися на них тревогами люди. Испуганные и растерянные. Женщины. Нахмуренные и озабоченные. Мужчины. Почти все — с оружием, и все — и узлами. С аляповатыми тележками и волокушами, нагруженными всяческим нехитрым скарбом. С клетями, полными шевелящейся животной массой, почувствовавшей жильё и ознаменовавшей это событие единодушным хором в виде рвущей уши торжественной оратории по случаю прибытия. Гружёные сумками и мешками. На плечах или волоком. Гонящие впереди себя массами, вперемежку, грязный скот и чумазых, до смерти уставших, детей. Не до порядка им сейчас было. Не до того, чтобы разбирать и сортировать эту смесь по «отрядам». На месте и распределим. На месте и распутаем.

Однако здесь не все. Далеко не все из тех, кого я знаю и помню…

— Они остались там, Шатун, — в горах. Прикрывать, если смогут задержать опасность хоть на несколько часов. Не знаю, — увидим ли мы их ещё. Вы сказали тогда — я слушал. Вы велели мне — я сделал. Всё, как должен был. И вот мы все, до одного, — здесь. Перед Вами. Чужие и безродные. Без дома и без надежды. — Мурат стоит рядом, почерневший и угрюмый. Ружьё в его руках кажется чуждым, нелепым материалом, словно как если б к изящному роботу-садовнику, на котором растут благоухающие розы, прицепили сзади уродливую толстопузую пушку.

Он из тех великанов, чьи добрые, большие руки легче представляешь держащими мастерок, собирающими снопы или гладящими по голове внуков под сенью благоухающей плодами яблони. Но уж так распоряжается сегодня проклятая «ситуация». И может быть, этим рукам придётся скоро душить и давить…

Не нам это выбирать.

— Там остались Эльдар и Мухтар. Всего шестнадцать человек с лучшим оружием из того, что у нас нашлось. Всё, как Вы велели. — Слышно, как в голосе старосты поселилась затаённая, но тщательно скрываемая боль и тревога.

— Лишь людей я выбирал для этого сам. — Мурат смотрит мне прямо в глаза.

В них нет осуждения. Лишь бездонная, горестная чернота и усталость. И постепенно затухающая пульсирующая боль однажды состоявшегося выбора. Это был выбор человека, который никого потом за него винить не будет. Это огромная редкость, подобное качество. Как правило, большинство потом воет, стонет и обвиняет, перекладывая ответственность за свои мысли, желания и поступки на другого. И уж если, храни Господи, что-то при этом идёт ещё и не так, вам попросту выпивают кровь, высасывая её через глаза!

Я не могу не проникнуться уважением к этому мужчине. Он сделал именно то, что должен был сделать как человек, за которым идут его люди. Которому они верили долгие годы и верят теперь. Несмотря на трудности и непопулярность некоторых принимаемых им решений.

Он мог бы, что и говорить, выставить там, на пути, заслон из тех, кто не приходится ему роднёй. Мог бы увести своих в безопасную пока долину. К нам. Но он знает, что не вправе сделать так. Что тот, кто держит штурвал, не просто руководящая эгоистичная плесень.

А тот, чьи поступки, слова и жертвы в подобные моменты должны быть самыми значительными. Самыми откровенными. Только тогда лидер останется лидером. Вождём. Почти богом. Вождь имеет некоторое право оставить в стане последнего, младшего, сына. Но не имеет права прятать всю родню и себя дома под кроватью в то время, когда его род истекает на улице кровью. Мурат понимал это. И поэтому сделал именно то, что должен был сделать.

Зная Эльдара, я был уверен, что и он остался на тропе именно по этой причине. Самой главной и единственной. И без каких-либо вопросов и обсуждений. Просто молча взял оружие и вышел из колонны. Как и его двоюродный брат. Уверен, что и попрощался с ними Мурат лишь тем, что ненадолго обернулся вслед. Не взмахивая рукой и не кидаясь на грудь.

Лишь немые голоса сдержанных глаз и внутреннее зрение. Читающее на заснеженном поле оторванной с корнем души горящие кровью буквы не высказанных последних важных слов…

Так уж принято у них, у этих народов. Авторитет старшего значит куда больше, чем собственные размышления и желания. Именно эта черта всегда вызывала во мне искреннее уважение. Хотя, с другой стороны, нужно признать, что и дураков среди их старейшин и уважаемых людей у них не наблюдалось. Потому и исполнялись их указания без споров. Как не вызывающие сомнений в правильности, взвешенности и обдуманности принятых ими решений.