Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты - Валентин Пикуль

– А кто подпись фальшивую за царя соорудил?

– Я, – сознался Иван, и снова упала его голова на грудь.

Развеселились тут допытчики, Ушаков с Суворовым:

– Ой, Вася, признание таково, что нас возблагодарят!

– Чаю, Федя, что мы чины раньше срока получим…

Стали они на радостях и дальше пытки изобретать:

– А каку бы нам муку примыслить для отрока князя Александра, который спьяна «слово и дело» кричал?

– А мы ему водки дадим. Он до нее горазд жаден…

Вошел солдат в камеру, принес бутыль с водкой:

– Пей, милок. Это от начальства тебе.

Алексашке в ту пору шестнадцать лет было. Ребенком еще попал в ссылку за вины чужие, и жизни людской не видел он. В остроге вырос, а слаще водки больше ничего не знал.

– Эку посудину тебе дали, а закуси нет. – Солдат его пряничком одарил. – Не все пей сразу, и закусить надобно…

Ночью пьяного поволокли на допрос, а он веселился:

– Без нас нигде гороха не молотят… Давай тащи!

В пытошной у князиньки ноги и руки, будто стебли, болтались.

Ушаков ему тут еще стаканчик поднес.

– Давай чокнемся, – приятельствовал. – Да ты нам про Катьку расскажи… как она с лейтенантом Овцыным любилась в остроге?

Пьяного и понесло. Суворов писарю глазом моргнул:

– Записывай со слов его… не мешкай.

– А я много выпить могу! – бахвалился Алексашка.

– Мы видим, что ты парень-хват, – одобряли его. – Мы тебе и еще нальем. Для хорошего человека разве вина нам жалко?

Утром Алексашка проснулся в тюрьме. Бутыль уже убрали.

Протрезвел. Вспомнил, как поила его в остроге Катька, сестра родная. Как вчера его допытчики винищем накачивали…

«Господи, да что же я наговорил-то им?»

Ножом хлебным Алексашка глубоко распорол живот себе. Лишь под вечер заметили полумертвого. Вызвали лекаря, и тот зашил ему брюхо нитками.

– Не спеши уйти от нас, – предупредил парня Ушаков. – Жизнь каждого россиянина во власти государыни. А самовольно уйти из нее права ты не имеешь… Ишь какой шустряга нашелся![24]

* * *

Митенька Овцын думал: «Лучше бы меня вместе с кораблем льдами раздавило…» И еще думал о тех 4 рублях и 38 копейках, которые ему канонир перед смертью доверил.

Завизжали ржавые запоры:

– Выходи!

Шел лейтенант через двор острожный и все примечал, как только моряки умеют. Нет, хотя и гнилой частокол, да высок. А коли сбежишь, еще и команду «Тобола» трепать станут… Самое главное – мужество! Отрицание всего. Не бояться! Вошел он в камеру, где пытки для себя ждал. А там в углу на корточках Осип Тишин сидит.

– Сейчас меж нами ставка очная будет, – шепнул подьячий.

Овцын улыбнулся ему как ни в чем не бывало.

– Ты ж меня знаешь, – отвечал доносчику. – Я молодой и крепкий. Я все выдержу. А по закону, коли оговоренный молчит, тогда начинают доносчика пытать… Ты, гнилье, разве выдержишь?

– Да меня не будут, – испугался Тишин.

– Плохо ты законы ведаешь наши. Обязательно будут!

– Да за што ж меня, господи?

– А… чтоб не паскудничал вдругорядь.

В пытошной на дыбе священник березовский Федор Кузнецов висел, вздыхал тяжко, плакал. Его били, пытая:

– А на исповеди-то князь Иван что сказал?

Признался поп, что Иван фальшивое завещание составлял.

– А ты что ему на это ответил?

– Ответил: «Бог тебе судья».

– Ах, пес худой! Почему не доносил с исповеди?..

– Да не пес я… по-христиански думал…

Его унесли влежку, полумертвого, взялись за Овцына.

На полу под лавкой медленно остывала раскаленная шина.

– Вот этой железиной, – шепнул он Тишину, – и поучают…

Начал речь капитан Суворов, к Тишину обратясь:

– Так поведай нам, доводчик, каково в бане при этом вот лейтенанте флотском князь Иван ея императорское величество, государыню и благодетельницу нашу «бляжиной» называл?

Тишин глаз от шины красной не мог отвести. Молчал.

– Молчишь?

– Дайте мне его, – сказал Овцын, – удушу сразу…

– Сами придушим, коли нужда в том явится.

Подьячий от страха совсем раскис:

– Пьян был, как и положено в бане… не упомню. Вы уж, ради Христа, побейте меня, коли хотите… тока не мучьте!

– А вот, – спрашивал его Ушаков, – ты же сам мне в Березове сказывал, что невеста порушенная, княжна Катька Долгорукова, любилась в остроге… Так назови, с кем она любилась?

– В свидетелях не был, – совсем померк Тишин. – Пьяным, это правда, почасту и подолгу бывал, а вот… не свидетельствовал!

– Да что ты в кусты уползаешь? – обозлились допытчики. – Вчера одно говорил, а сегодня… Да мы жилы из тебя вытянем!

Тишин от страху так ослабел, что на пол свалился, и его утащили.

Ушаков с Суворовым взялись за лейтенанта Овцына:

– Тебя-то мы как облуплена знаем. Учни с главного…

– С главного и учну, – отвечал Овцын охотно. – Матрос покойный Никита Кругляшев, из арзамаса происходящий, велико наследство мне оставил. Четыре рубля и тридцать осмь копеек скопить сумел. Прошу вас, господа, денежки те не скрасть для себя, а…

– Федя, – сказал Суворов Ушакову, – дай-ка ты ему.

Дали. Овцын легко встал. Продолжил:

– Всю жизнь человек на флоте прослужил и больше скопить не мог. Не смирюсь я перед вами, пока не узнаю точно, что деньги канонира в Арзамас поплывут… Грех у покойника воровать!

Ушаков даже рот раскрыл:

– Да он, Вася, кажись, нас за дураков считает… Послушай-ка, лейтенант, мы тебя по делу сюда привели. Отвечай лучше, какие зловредные слова произносил ты на великогерцогскую светлость?

– Какие-какие? – спросил Овцын, вперед подаваясь.

– Про герцога ты что в Березове молол?

– А я и герцога никогда не видывал.

– Бирон, што ли, не знаешь?

– Вот те на! Рази же он уже герцогом стал?..

– Может, и от блуда с Катькой отпираться станешь?

– Враки все! – отвечал Овцын. – Она эвон была невестою царскою, а я лейтенант… на чужую мутовку не облизываюсь!

– А какая книга у нее была из Киева? Говори.

– Дура она! Не до книжек ей…

– А ты, умник, с чего смелый такой перед нами?

– На флоте трусов вообще не держат…

Допрос закончился страшным битьем. Герой-навигатор, ученый человек, валялся на полу, весь в крови, и одно думал о палачах своих: «Они ведь тоже русскими себя называют. Но… гляди, как за Бирона вступаются! Во как молотят… хорошо карьер делают. Быть им всем, подлецам, в чинах очень высоких!»

Он сам на ноги поднялся. Воды испить попросил.

– И, закончим, с чего и начали! – сказал Овцын неустрашимо. – Тут канонир Никита четыре рубля с копейками поднакопил. Лихих людей на Руси много – как бы не сперли те денежки. Подозреваю, что вы эти финансы уже прижулили. Так вот и говорю…

Когда его отводили в острог, навстречу попался майор Петров, которого на пытку волокли. И майор сказал Овцыну:

– Плохо, брат. Ой, как худо мне… не выдержу!

Глава тринадцатая

В любой истории, как и в любом романе, встречаются места необходимые, места служебные – места скучные. Но избегать их не следует, ибо тогда не будет ясной дальнейшая связь событий…

Волынский столько лет подряд рвался переступить порог Кабинета, и вот он его перешагнул. Сел. Отдышался. Заявил себя к делу готовым. Напрягся в чаянии деятельности.

Теперь любопытно знать – кем он там расселся?

Карьеристом? Или… гражданином?

* * *

Кабинет, язви его в корень! Учреждение самодержавное.

«Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…»

По сути дела, вся несчастная Россия распята под властью этой адской канцелярии, где восседает главным Остерман…

Волынский был готов к исправлению службы по делам высоких предначертаний отечества, но поначалу даже растерялся. Купцы тащили в Кабинет штуки парчи, Остерман с аршином в руках мерил их, просматривал кружева на свет возле окна, торговался о ценах, барышничал… Ладно. Царица ведь тоже баба, и одеться ей хочется, Волынский с этим согласен. Но при чем здесь Кабинет?

– Министры, – утверждал он, – существуют ради забот важных, а тряпки мерить и другие способны… только покажи – как!

– Не хочешь ты, Петрович, государыне услужить, – выговаривали ему Черкасский с Остерманом. – Ай, ай, не хочешь.

– Государыня не для того меня на службу в Кабинет призвала, чтобы я с аршином тут стоял.

Несли в Кабинет бумаги. Волосы от них дыбом вставали. Бог мой, чего тут только не было: доносы, апробации, жалобы, какие-то ветхие расписки… Надо и не надо – любую бумажку валили в Кабинет, как в помойку худую, и, конечно, лопатой тут уже не разгребешь.

– Вот натащили вы бумаг на себя, – ругался Волынский, – теперь и сами не знаете, как расхлебать! А ведь за каждой такой бумажкой живая судьба кровоточит. Может, там человек уж какой год терзается, ответа от министров выжидая… А вы разве способны ответ дать? Нет! Я и вас не вижу из-за бумаг этих…

Стал он завалы бумажные распихивать по коллегиям и канцеляриям разным – к исполнению скорейшему. Волынский освобождал главный фарватер для плавания корабля государственного. Очень это не понравилось Остерману: ведь он был силен в империи именно тем, что все дела, какие имелись, он себе забирал, и отнять их у него – значит дыхания лишить. Артемий Петрович разбирал Кабинет имперский, как чистят захламленный дом, доставшийся в наследство от бабки скопидомной…