Ева Луна - Исабель Альенде

Сеньора, естественно, эмигрировала не по своей воле: ей пришлось бежать от правосудия, потому что она оказалась замешана в том чудовищном скандале, когда в трюме судна, направлявшегося на Кюрасао,[25] были обнаружены двадцать пять мертвых девушек. Я вспомнила, что пару лет назад слышала по радио в доме Риада Халаби об этом деле, но мне тогда и в голову не пришло, что одним из организаторов преступного сообщества, приведшего к такому ужасному исходу, была добрейшей души женщина, в чьем доме меня когда-то почти насильно поселил Уберто Наранхо. Девушек из Доминиканской Республики и Тринидада и Тобаго перевозили контрабандой в специально оборудованном, герметически закрытом отсеке трюма, где воздуха хватило бы им примерно на двенадцать часов. Из-за каких-то бюрократических проволочек и ошибки портовых служащих вход в этот отсек оказался на двое суток завален контейнерами с легально перевозимым товаром. Перед отъездом девушки получили полагавшуюся по контракту предоплату в американских долларах и твердое обещание высокооплачиваемой работы в заведениях не ниже среднего уровня. За исполнение этой части контракта отвечала Сеньора; она выполнила свои обязательства, как всегда, честно и в полной мере; она и знать не знала, что в пункте назначения у девушек отбирали документы и с помощью угроз, а то и физической силы, расправляясь с самыми строптивыми и непокорными, заставляли почти бесплатно работать в самых грязных портовых борделях. Сеньору обвинили в организации преступного сообщества, члены которого похищали молодых женщин из всех стран Карибского бассейна, незаконно лишали их свободы и заставляли заниматься проституцией. Если бы власти успели довести дело до суда, она угодила бы за решетку до конца своих дней. Но и на этот раз влиятельные друзья пришли ей на выручку: обеспечили фальшивыми документами и помогли вовремя исчезнуть из страны. Пару лет она тихо и мирно жила на проценты от своих банковских вкладов, стараясь не привлекать к себе внимания; однако ее творческой натуре требовался хоть какой-то выпускной клапан; пораскинув мозгами, она взялась за организацию нового для себя дела в смежном секторе рынка интимных услуг: речь шла о производстве узкоспециализированной продукции для садомазохистских развлечений; против ожидания, этот бизнес мгновенно пошел в гору, и она стала получать заказы чуть ли не со всего мира; ее предприятие едва успевало выпускать качественные кожаные ремни для связывания, плетки-семихвостки, собачьи ошейники подходящего для людей размера и прочие предметы, предназначенные причинять боль и унижение.

— Слушай, уже поздно, скоро совсем стемнеет, пойдем-ка отсюда, — сказала Мими. — Ты где живешь?

— Пока что в гостинице. Я совсем недавно приехала; последние годы я жила в Аква-Санте, это такой маленький городишко, далеко отсюда.

— Хочешь — переезжай ко мне, я все равно одна живу.

— Знаешь, я твердо решила, что буду жить самостоятельно и идти своей дорогой.

— От одиночества еще никому лучше не становилось. Поживешь у меня, а когда весь этот бардак немного уляжется, сможешь осмотреться и подыскать себе дело по душе.

Посчитав вопрос решенным, Мими стала приводить в порядок свой макияж, явно утомленная столь бурным днем и неожиданной встречей.

* * *

Квартира Мими находилась совсем рядом с улицей Республики, в здании, которое в буквальном смысле слова освещали ее разноцветные огни и красные фонари. Те двести метров улицы и прилегающие к ним кварталы, что когда-то были отданы городскими властями в распоряжение умеренно развратного порока, превратились теперь в настоящий пластмассово-неоновый лабиринт, в целый городок отелей, баров, кафешек и борделей самой разнообразной специализации. В этом же районе выстроили здание Оперного театра, открыли лучшие рестораны французской кухни и, к еще большему моему изумлению, построили семинарию и несколько жилых домов; впрочем, ничего нелогичного в этом не было: в градостроительной политике столицы, как и во всех областях жизни страны, все перевернулось вверх дном. Повсюду, в любом квартале можно было встретить стоящие бок о бок роскошные новые дома и убогие лачуги; как только новые богатые пытались хоть в какой-то мере отделиться от старых бедных и организовать для себя эксклюзивную городскую среду, так их особняки тотчас же оказывались в окружении всякого рода построек для новых бедняков. Подобная демократия распространялась и на другие аспекты жизни в стране; дело доходило до того, что трудно было отличить, например, члена кабинета министров от обслуживающего его шофера. Казалось, будто оба вышли из одной и той же социальной среды: одевались они практически одинаково и обращались друг к другу с небрежностью, которую на первый взгляд можно было посчитать невоспитанностью и дурными манерами, но на самом деле это была особая форма взаимного уважения, основанного на глубоко осознанном чувстве собственного достоинства.

— Нравится мне эта страна, — сказал как-то раз Риад Халаби, болтая на кухне с заглянувшей к нам учительницей Инес. — Богатые и бедные, черные и белые — все это один класс, один народ. Каждый ощущает себя хозяином земли, на которой живет, нет строгой иерархии, нет жестких правил этикета, никто не ставит себя выше других лишь из-за своего высокого происхождения или большого состояния. У нас, там, где я родился, все по-другому: в моей стране люди жестко разделены на касты, и место человека раз и навсегда определяется уже при его рождении.

— Не забывайте, Риад, что внешнее впечатление может быть обманчивым, — возразила учительница Инес. — На самом деле наша страна похожа на слоеный пирог.

— Да, но при этом любой тут может и пробиться на самый верх, и упасть на самое дно, может стать миллионером, президентом или нищим, и в основном это зависит от самого человека, от его усилий, ну и конечно, от удачи и воли Аллаха.

— И когда же вы в последний раз видели богатого индейца? А чернокожего генерала или банкира?

Учительница была права, однако в нашей стране никто не признался бы в том, что имущественное или социальное неравенство было хоть в какой-то мере основано на цвете кожи. Весь народ даже не гордился, а кичился смешением рас и кровей в каждом из нас. Иммигрантов, прибывающих к нам со всего мира, принимали без всяких предрассудков, и буквально через поколение даже китайцы не могли, не покривив душой, утверждать, что они чистые азиаты. Лишь представители старой олигархической элиты, уходящей корнями в колониальную эпоху, предшествовавшую независимости, выделялись на фоне остального населения антропологическим типом, цветом кожи, а также манерой поведения; впрочем, об этом не было принято говорить даже в их собственной среде: публичные заявления подобного рода в обществе, состоявшем почти сплошь из метисов, мулатов и креолов и гордившемся этим, свидетельствовали бы о полном отсутствии такта и редкой невоспитанности. Несмотря на весь трагизм колониальной эпохи и на весь список кровавых диктаторов и тиранов, страна оставалась для многих землей свободы, как не раз говорил Риад Халаби.

— Три вещи открывают здесь любые двери: деньги, красота и талант, — объяснила мне Мими.

— Что ж, первых двух у меня нет и никогда не было, а что касается таланта, то моя страсть рассказывать сказки — это своего рода дар Небес…

На самом деле я вовсе не была уверена, что мое увлечение может иметь хоть какое-то практическое применение, потому что вплоть до того времени пользовалась им только для того, чтобы немного раскрасить свою однообразную и тоскливую жизнь или же найти приют в воображаемом мире, когда мир реальный становился совсем уж невыносимым; кроме того, умение рассказывать сказки было, на мой взгляд, каким-то рудиментом прошлого, когда окружающее пространство не было еще пронизано радио- и телевизионными волнами и технический прогресс не изменил досуг человека; все, что можно было услышать по радио, увидеть по телевизору или в кино, казалось если не правдивым, то по крайней мере правдоподобным; мои же сказки всегда были средоточием откровенной выдумки — я ведь и сама не знала, откуда что берется в моих историях.

— Если это тебе так нравится, то зачем заниматься чем-то другим?

— Никто не заплатит за то, чтобы послушать сказку, а мне ведь, Мими, нужно зарабатывать на жизнь.

— Как знать, может, ты и сумеешь найти тех, кто согласится за это платить. В любом случае торопиться тебе некуда; пока ты со мной, считай, что у тебя есть все необходимое.

— Я не собираюсь сидеть у тебя на шее. Риад Халаби не раз говорил мне, что свобода начинается с экономической независимости.

— Очень скоро ты поймешь, что не ты сидишь у меня на шее, а наоборот. Ты нужна мне больше, чем я тебе: я ведь женщина не просто одинокая, а — очень одинокая.