Закат империй - Александр Лайк

— Человек может получить все, что он хочет, но часто он не согласен платить за это, — сказала девушка. — Все мучения выбора — лишь топтание у барьера цены. Иногда платить нечем. Это самое обидное — породить внутри себя такое стремление, заплатить за удовлетворение которого не хватит всего тебя.

— Это ересь Зенеддена Зедена, — улыбаясь, сказал Уртханг. Единственное учение Континента, которое было отвергнуто и осуждено всеми конфессиями без исключения.

— Что неудивительно, — девушка тоже улыбнулась. — Такое понимание мира равно оскорбительно и для большинства людей, и для большинства богов. Никому не хочется признать себя нищим. Тем более — нищим духом. Разве тебе было бы приятно признать, что души в тебе — на пару жалких медяков, за которые не купить ни секунды истинного блаженства?

— Мне как раз все равно, — сказал Уртханг. — Но речь не обо мне.

— Да, — девушка взглянула на него с интересом, — тебе, наверное, действительно все равно. Судя по тому, что ты покупал в этом мире, стратег Империи, капитан Вечного Отряда, возлюбленный мудрой Сефрен Нортенийской, тебе было чем платить. Духа нужно всего лишь столько, чтобы о нем никогда не заботиться.

— Иногда люди согласны признать себя нищими духом, — сказал Шольт и сел на песок рядом с девушкой. — Но тогда они требуют себе помянутого блаженства, как милостыни свыше.

Девушка остро глянула на него.

— Разве ты хотел бы жить подачками, воин?

— Я — нет, — рассмеялся Шольт. — Но речь и не обо мне.

Девушка легко вскочила.

— Мне пора уходить. На прощание скажу одно: вы идете к Рассвету — не обременяйте себя лишним грузом. Все — внутри вас.

И она исчезла.

— Да-а, — восхищенно сказал Томори, — это было здорово. Я такое всего раз пять в жизни видел. Совсем как живая! Только почему все-таки она у тебя голая?

— Потому что ты ее такой захотел видеть, — брюзгливо сказал Глиста.

— Кто это? — спросил Шольт. — У нее есть прообраз?

— Это Лайме Северная, принцесса двух корон, — сказал Уртханг. — Дочь Каэнтора Умбретского и Аальгетэйте Ротенийской. Если язык не сломаю — Тлаомичти… тлайне Аасте Каатль. Морейг-и-Суатаоми, естественно. Ты дерзнул видеть особу королевской крови обнаженной, нечестивец?

— Так я же не нарочно, — обиженно сказал Томори. — А ты ее какой видел, командир?

— В костюме для верховой езды, — сказал Уртханг. — Зеленом. Но это понятно: я ее в последний раз именно так въяве видел.

— А я в церемониальном платье, — сказал Шольт и потрогал песок там, где от принцессы остались вполне материальные следы. — Только я ее живую вообще никогда не видел. А ты, Хаге?

— А не скажу, — маг спрятал жезл.

— Откуда ты взял такого двойника? — спросил Уртханг. — Я даже не знал, что Лайме когда-нибудь запечатлевали.

— Идеальный собеседник, — сухо сказал Глиста. — Награда победителю в состязаниях Башни. Восемнадцатый год.

— А ты выигрывал состязания Башни? — изумился Томори.

— Не всем же мечом махать, — небрежно сказал Глиста и отвернулся.

Шольт дернул Уртханга за руку.

— Слушай, капитан, ты вот сказал ей… принцессе, что она излагает ересь Зенеддена Зедена. То ли я вас обоих плохо понимаю, то ли чего-то не понял в учении Зедена, но мне кажется, что в этом ее… не знаю даже, как назвать… в том, что она говорила, нет ничего общего с Зеденом. Разве не так?

— Общего много, — отстраненно сказал Уртханг. — Сам дух этого рассуждения вполне зеденовский. А вообще мы все говорим об одном и том же — и Лайме, и Хаге, и я, и даже Тори, наверное… Только мы говорим на разных языках. И если Хаге и я, я и Лайме еще кое-как понимаем друг друга, то бедный Тори никак не может найти слов, которые выпустят наружу его мысль. Рассвет. Уже все неважно. Ничто не имеет значения. Все вокруг никогда ничего не стоило, а теперь оно ничего не стоит дважды. Не берите с собой лишний груз. Зачем вся эта мастурбация? Ничего не надо. Почти ничего нет. Есть только что-то одно, главное; такое, чем нельзя жертвовать. Оно не в вещах и не в мире. Оно внутри тебя. Не трать его на пустяки. Растратишь — и останешься нищим. Нечем будет заплатить за свой путь. Наш путь — и мы. Больше ничего нет. Наш дух — и мироздание. Последний поединок. Не отвлекайся. Не увлекайся. Не ругайся. Не стоит того. Отрекись от всего, отрешись, будь равновесен внутри себя, гармоничен, незыблем. Мир снаружи тебя уже нельзя спасти. Храни и береги мир внутри себя, чтобы пронести его, как огонек, до берега Рассвета. Если сможешь — тогда ты выпустишь его на волю в новый день. Если тебя не хватит, если ты размажешься вдоль дороги, как дерьмо по сапогу, то огонек рухнет в грязь и погаснет. Не так много людей на свете, которые могут пронести целый мир в своей душе по самому длинному пути — и честно заплатить за каждый шаг. Вот оно, это единое, что тревожит и волнует нас всех — я смог сказать тебе, Тори, хоть что-то?

— Исотодзи, — серьезно ответил Томори. — Так?

— Да, — столь же серьезно ответил Уртханг. — Наверное, именно исотодзи. Значит, ты понимаешь.

— Значит, я всегда понимал, — сказал Томори.

— Исотодзи, — задумчиво повторил Шольт. — Боевое искусство Побережья. Я слышал о нем много легенд, но так и не успел узнать поближе.

— Это не боевое искусство, — сказал Томори с необычными для себя интонациями — очень мягкими и даже напевными. — Это поэзия. Или вся жизнь, не знаю точно. Тайе торли пане-пане. Кай исотодзи.

— Рара Танги? — спросил Шольт.

— Конечно, Танги, — сказал Уртханг. — Столь любимые Тори «Цепи шетту о снеге». Волны прильнули к утесу. Но камень бесстрастен.

— Боже! — Томори скривился, как будто жевал сколопендру с перцем. Чей перевод? Откуда ты это взял?

— Лютьер Люнуи, академическое издание университета в Клер-Денуа.

— Отвратительно!

— А по-моему, неплохо. Хотя я тебя знаю, тебе подстрочники подавай.

— Рара Танги надо в оригинале читать! А, что с вами говорить, — Тори ушел вдоль берега, разбрасывая ногами песок.

— Если я правильно понял, — тщательно подбирая слова, сказал Шольт, исотодзи — это «бесстрастно»?

— Ну, в общем, правильно, — сказал Уртханг. — Только это глагол. Тогда скорее «бесстраствуй!». Или что-то вроде. Тори прав, Танги действительно плохо переводится на любой другой язык.

— Я полагаю, эта философия и не могла возникнуть ни в какой другой языковой среде, — поднял голову Глиста. Оказалось, что он вовсе не спит, и даже не умер. — Кавайике просто подталкивает к таким смыслам, конструкции фраз явственно порождают иное понимание мира.

— А-а! — Уртханг закрутился на одном месте, запрокинув голову к звездам. — Опять этот бесконечный спор! Хаге, я решительно утверждаю, что язык формируется, отражая представление человека о мире!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});