Чужак с острова Барра - Фред Бодсворт

Когда она вновь заметила его,  сомнений быть не могло. Она видела его лишь мельком,  всего три-четыре секунды,  но  в  эти считанные мгновения отчетливо его разглядела.  Когда он высунул из воды голову, она смотрела прямо на него.  В стеклах прыгавшего в ее руках бинокля перед ней смутно мелькнуло желтое пятнышко,  и  она мгновенно взяла себя в  руки,  дрожь, сотрясавшая ее тело,  прекратилась,  и она,  крепко сжав бинокль, смогла установить его неподвижно.  Кончик ленты, точь-в-точь как описывал Рори, под небольшим углом отставал от шеи птицы, четко выделяясь на сером фоне воды.  Гусь стряхнул воду с перьев,  и на какой-то миг Мэри увидела, как лента затрепетала,  подобно крошечному вымпелу, потом птица повернулась, и  лента  исчезла.  Гусь  снова  запустил голову  в  воду,  вокруг  него теснилось множество других птиц,  она потеряла его из  виду и  больше не смогла отыскать.

Вдруг ее опять забила сильная — еще сильнее,  чем прежде, — дрожь: не от  холода -  от волнения,  она это знала.  Она видела его!  Видела того самого гуся,  которого Рори держал в руках на побережье залива Джемса, в полярной зоне Канады, вдали от Барры и Гусиного острова.

Еще раз навела она бинокль,  но  глаза ее застилали слезы,  и  нечего было даже надеяться увидеть птицу снова. Но было уже неважно, что быстро темнеет, теперь не оставалось никаких сомнений.

Окоченевшая,  вылезла она из-под одеяла,  тело ее  затекло и  болело. Мокрая  одежда прилипла к  телу,  и,  как  только она  поднялась,  ветер пронизал ее насквозь, и лишь тогда до нее дошло, что дождь прекратился.

Неуклюже ступая  негнущимися ногами,  она  широким шагом  отправилась домой,  считая,  что  так  мокрое  платье  меньше пристает к  телу.  Дул порывистый ветер,  и,  когда налетал особенно сильный порыв, одежда, как Мэри  ни  старалась этому помешать,  ледяным покрывалом обнимала все  ее тело.  Она пыталась шагать быстрее,  но в темноте все время спотыкалась, так что в конце концов ей пришлось замедлить шаг. Не счесть, сколько раз прошла она по  этой двухмильной дороге,  но никогда не казалась она Мэри такой длинной.  У  нее  стучали зубы,  а  руки  и  ноги  совсем онемели. Последние полмили,  от Макнилов до дома, показались ей бесконечными. Она без конца оступалась и падала на землю, и с каждым разом становилось все труднее подняться. Когда она поднялась на гребень последнего холма, силы почти оставили ее,  а ветер бил в грудь, будто таран, отгоняя назад. Она упала  наземь и  поползла.  Впереди тускло светился желтый прямоугольник кухонного окна. Сэмми не погасил лампу. Она надеялась, что он уже спит.

Тихонько отворив дверь,  она вошла в  дом.  Сэмми лежал на  постели и сладко  храпел.  Мэри  прошмыгнула мимо  него  в  свою  комнату,  быстро разделась и  насухо растерлась полотенцем.  Но  она промерзла до  самого нутра,  тело ее посинело,  и ее отчаянно знобило. Она сходила на кухню и погасила свет.  Потом, дрожа всем телом, забралась в постель. Мэри снова подумала об  этом гусе,  и  мысли ее  перепутались и  перемешались.  Она радовалась,  что увидела его,  казалось,  он связал ее с  Рори какими-то новыми  узами.  Среди  овладевших  ею  мыслей  прежде  всего  выделялась казавшаяся почему-то особенно трогательной мысль о том,  что этот гусь и Рори вместе провели лето. И в то же время стало грустно. Как и Рори, она надеялась,  что любовь окажется сильнее традиции и он останется со своей американской подругой.  Ей  было жаль,  что  этот странный птичий роман, разыгравшийся на  побережье залива Джемса,  вдали от  Барры,  завершился таким образом.  И быть может,  размышляла она,  это огорчило ее немножко сильнее,  чем могло бы огорчить в  другое время,  оттого что в  ее жизнь снова вошла любовь.

Утром  она  непременно  напишет  Рори  и   сообщит  об  открытии.   И одновременно напишет в  Глазго,  Джону Уатту,  потому что  он,  конечно, заинтересуется этим.  На следующее утро она проснулась с больным горлом, ее мучил страшный кашель, буквально раздиравший грудь. Все тело болело и ныло. И когда она села на край кровати, у нее закружилась голова.

Медленно, с величайшим трудом она оделась и вышла на кухню, где Сэмми развел в печке огонь. В изнеможении упала она на стул у кухонного стола.

— Ты больна, — сказал Сэмми.

— Да, простудилась.

— Снова  ходила  вечером  в  бухту,  в  самый-то  ливень,  за  гусями шпионила.

— Да.  Я  видела того гуся.  Я  совершенно ясно видела желтую ленту у него на шее.

— Говорил я  тебе,  говорил,  чтоб ты  не  смела шпионить за  гусями! Ливень да теперь вот хворь — это все гуси мстят.

Мэри чувствовала себя слишком слабой,  и  у  нее болело горло,  чтобы пререкаться с  Большим Сэмми.  Она выпила чашку чаю,  но  есть была не в силах.

-  Я напишу Рори несколько строк,  а потом снова лягу,  — сказала она Сэмми.

Сэмми ушел  из  дому сразу же  после завтрака,  не  сказав куда.  Она написала короткое письмо Рори,  в котором говорилось, что она видела его гуся,  и  добавила,  что ее  застиг там ливень и  она промокла до нитки. Письмо завершалось следующими словами:  "Я  простудилась и  неважно себя чувствую.  Придется отложить все подробности о нем до следующего письма. А теперь я отправляюсь прямо в постель".

Что  касается  письма  Джону  Уатту,   то  она  напишет  ему,   когда поправится.  Она  написала на  конверте "Авиапочта" и  положила письмо в почтовый ящик  на  улице,  приложив деньги на  оплату почтовых расходов. Потом,  вялая и разбитая,  с идущей кругом головой,  разделась и легла в постель.  За обоями лихорадочно что-то грызли крысы. Веревки, замещавшие в ее постели пружинную сетку, жестко врезались в больную, отекшую спину.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Для Рори то была печальная,  тревожная осень В сентябре он вернулся в Торонто,  удрученный решением,  которое пришлось принять. И П. Л. ничего не сделал, чтобы как-то облегчить его положение.

-  Прекрасно,  что  вы  снова здесь,  -  сказал профессор при  первой встрече.  И  тотчас же  начал  бередить еще  свежую рану:  -  А  я  было подумывал, уж вернетесь ли вы. Одно время даже побаивался, не останетесь ли вы навсегда в вигваме, до конца своих дней.

Рори знал,  что П. Л. хочет выудить из него кое-что. Но сам он мечтал только об одном — забыть насовсем.

— Я  тоже рад,  что снова здесь,  — сказал Рори,понимая,  что говорит чистейшую ложь.  Они сидели в комнате Рори. Он продолжал разбирать вещи, а П.Л. задумчиво посасывал трубку.

— К чему столько таинственности!  — наконец воскликнул П. Л. — Как вы там порешили?

— Все кончено.  Мы оба решили, что все остальное невозможно Собираюсь вот сообщить в управление, чтоб на будущее лето на меня не рассчитывали.

— Я знал,  что она достаточно умна, чтобы сообразить все это. — П. Л. выпустил густой клуб дыма и  скосил на Рори глаза.  — Но я до последнего момента несколько сомневался в вас.

Рори не  хотелось говорить об этом.  Разговор пробуждал слишком живые воспоминания,  он вспомнил берег Кишамускека,  вспомнил ямочки на щеках, ее  волосы и  как  натягивался свитер,  когда она поднимала руки,  чтобы распустить узел шали под подбородком.

— Ну а что у вас? Как ваши птицы? — спросил Рори.

П.  Л.  ухватился за эту тему почти с  такой же горячностью,  с какой Рори пытался избежать иной. Профессор торопливо заговорил:

— Я дал телеграмму коменданту здания, как только прилетел из Кэйп-Кри в Мусони. Комендант согласился отложить дезинфекцию до моего приезда. Мы встретились сразу же по приезде, и он дал мне неделю на то, чтобы убрать отсюда птиц.  Я  сказал,  что это совершенно невозможно -  здесь все мое оборудование,  калориметр,  регулятор освещения с часовым механизмом.  Я объяснит ему,  что  мои  опыты имеют важнейшее значение -  это  одно  из крупнейших исследований подобного рода па  всем континенте!  Но  на него это  не  произвело ни  малейшего впечатления -  он  по-прежнему требовал убрать моих птиц.  И потом я сообразил,  где тут зарыта собака...  Новый главный вахтер...  Он  страдает манией величия...  Ему  необходим личный кабинет,чтобы держать там  швабры и  веники,  как я  полагаю...  Прошлым летом он занял каморку как раз над моими птицами и  жаловался без конца, что от птичьего крика можно спятить!  Кретин проклятый!  Может, сбрендил еще до того, как начал работать.

— Ну,  одним словом,  — продолжал П.  Л.,  — когда я понял, в чем тут дело,  я  решил:  по таким пустякам нечего соваться к начальству,  я сам могу о  себе позаботиться.  Велел им  катиться к  дьяволу и  купил самый здоровенный висячий замок,  какой только смог найти,  с  футбольный мяч, выложил за него четырнадцать долларов.  И однажды в воскресенье, когда в здании не было ни души, позвал плотника, и мы привинтили к дверям засов, такой,  что его грузовиком не свернешь.  Теперь им сюда не попасть, даже если позовут взломщика.  С  тех пор не слышал ни звука ни от коменданта, ни от вахтеров.