Белый раб - Ричард Хилдрет

Мистер Мейсон оживился; расхаживая взад и вперёд по комнате, он говорил громче, чем обычно, и сопровождал свои слова выразительной жестикуляцией. Но вдруг он умолк, а потом уже совсем тихо добавил:

— Что касается меня, то я охотнее согласился бы быть самым последним негром в Северной Каролине, чем, вкусив все преимущества воспитания и все блага свободы, превратиться в один прекрасный день из хозяина собственных рабов, собственных мыслей, из человека, который волен читать всё, что ему заблагорассудится, в надсмотрщика, назначенного Комитетом бдительности, состоящим почти всегда из самых тупых дураков и самых отъявленных мошенников, — в человека, вынужденного читать, разговаривать и думать по их инквизиторской указке.

— Простите меня, мистер Мейсон, если я позволю себе задать вам один вопрос, — сказал я. — Мыслимо ли, что вы, при всех ваших убеждениях, о которых, будучи вашим гостем, я имею возможность узнать из вашего откровенного разговора, мыслимо ли, что вы при всём этом продолжаете оставаться рабовладельцем?

— Должен вам сказать, — ответил мистер Мейсон, — что, как вам, вероятно, случалось уже видеть и раньше, убеждения и поступки людей не всегда совпадают. Собственные мысли человека и его дела часто совсем не вяжутся с занимаемым им положением. Все эти люди как на той, так и на другой плантации достались мне по наследству. Неужели вы думаете, что правильнее было бы избавиться от этого лично неприятного мне положения, продать принадлежащих мне рабов, положить деньги в карман, уехать куда-нибудь на Север и предоставить их своей судьбе?

— Разумеется, нет, — ответил я. — Раз уж им суждено оставаться рабами, то я не думаю, чтобы они что-нибудь выгадали от перемены хозяина.

— Оставаться им рабами или нет, это в настоящее время зависит не от меня. Прежде всего до сих пор ещё не выплачены деньги по закладной, в которую они вписаны. Но я всё же предполагаю рассчитаться с долгами в ближайшие полгода. Притом доли моих младших сестёр точно так же заложены, и я до сих пор ещё выплатил только часть всей суммы. Да к тому же здесь, в Северной Каролине, хозяин вовсе не может отпускать рабов по своей доброй воле: он должен сначала получить согласие на это от окружного суда, а сейчас это не так-то легко сделать.

— Но раз уж я начал говорить с вами откровенно, — добавил он, — я раскрою вам ещё одну тайну. Я собираюсь оставаться рабовладельцем ровно столько, сколько понадобится, чтобы выйти из этого положения с честью для себя и с пользой для всех заинтересованных сторон. Я всё делаю с учётом этого. Для того чтобы сколько-нибудь свободно действовать в этом направлении, я сначала должен справиться со всеми трудностями, заплатить долги и выделить доли моих сестёр. Обе девушки на днях должны уехать на Север, где они будут продолжать своё образование. Я собираюсь перевести их капиталы туда. Я надеюсь, что там, на Севере, они выйдут замуж и устроят свою жизнь. Поскольку это зависит от меня, мужья их уже не будут рабовладельцами, а это обстоятельство немаловажное. Я не хочу, чтобы мои сёстры возглавляли гаремы и чтобы в каждом таком гареме какая-нибудь невольница, чернокожая или мулатка, предпочиталась законной жене., Их несчастной матери — это ведь мои сводные сёстры — немало пришлось из-за этого выстрадать. Бедная женщина раньше времени сошла в могилу от ревности и всех огорчений, и надо сказать, что мой почтенный отец особенно этому способствовал. Взгляды у него были более чем патриархальные. Стоит вам только взглянуть на лица рабов и здесь и в Поплар-Грове, и вы поймёте, что в жилах у них немало англо-саксонской крови. Не сомневаюсь, что те из них, кто посветлее, в большей или меньшей степени вправе считать себя в кровном родстве со мной. Это заставляет меня ещё больше чувствовать себя обязанным поступать не как низкий себялюбивый деспот, а как глава семьи, как вождь племени, состоящего из его обездоленных сородичей, которые обращаются к нему за справедливым решением их общего дела.

Планы мои таковы: как только долги будут уплачены и я сумею отложить достаточно денег, чтобы купить хороший участок земли в Огайо или в Индиане, я переселяюсь туда со всем своим кланом. В наших краях, даже если власти и не будут чинить никаких препятствий к освобождению негров, им не приходится ждать ничего хорошего от свободы: слишком уж сейчас все настроены против негров и слишком трудно им будет в новых условиях найти своё место в жизни.

Их ждёт здесь, как недавно выразился один из них, образ жизни каких-нибудь бродяг и паразитов, которые ведь тоже разгуливают на свободе, а никак не участь свободных людей. Если же освободить их и послать потом на Север, то их невежество и тупость, порождённые условиями рабства, столкнутся с предрассудками и запретами, которые в свободных штатах во многих отношениях ещё более жестоко угнетают человека, чем у нас, и это переселение ничего хорошего им не принесёт. Для того чтобы облегчить им дальнейшую жизнь и не допустить, чтобы идея освобождения была скомпрометирована, я собираюсь сам поехать с ними и заняться устройством колонии, а потом возглавить её. К этой-то деятельности я и готовлю себя. Вы видите, я не женат. Пока я живу в стране, где существует рабство, я и не собираюсь жениться. Мне и без этого хватает дела. Мне есть о ком думать, о ком заботиться, пока на моём попечении такая большая семья.

Каким бескорыстным воодушевлением осветилось в эту минуту лицо мистера Мейсона! Как он был убеждён в правоте своего дела, как верил в свои силы! По мере того как он раскрывал передо мной свои намерения и планы, я воочию увидел всё благородство этого человека. Это был настоящий христианин. Это был человек. Ещё бы хоть несколько таких, как он, и южный Содом, может быть, был бы спасён от растления! Может быть, страна эта стала бы страной радости и справедливости, страной мира, благоденствия и надежды — вместо того чтобы быть тем, чем она является сейчас, — камнем преткновения для свободы, позором для цивилизации и христианства!

Глава сорок четвёртая

Покидая гостеприимный дом мистера Мейсона, где моё пребывание затянулось необычайно долго, я чувствовал себя так, словно расставался со старым другом. Пожав мне на прощанье руку, он попросил меня хранить в строжайшей тайне всё, о чём мы с ним беседовали, и помнить, что малейшее неосторожное слово или упоминание о его взглядах и намерениях может нанести ему большой вред, навсегда нарушить его покой, а может быть, даже поставить под угрозу его жизнь.

Вернувшись в таверну, я решил продолжать свою поездку по Югу. Лучше всего было отправить багаж с чарлстонским дилижансом, а самому поехать верхом. Мне очень хотелось, проделать ещё раз весь путь, которым я когда-то шёл, спасаясь от рабства. Как только разнеслась весть о моём желании приобрести лошадь, меня окружила целая толпа барышников, из которых каждый старался сбыть мне свою — кто хромую кобылу, кто слепого жеребца, кто какую-нибудь еле дышавшую клячу. Мне удалось справиться с моей задачей только благодаря помощи моего друга-янки, кучера дилижанса, который знал толк в лошадях. Видя, что меня поразило такое количество совершенно заезженных лошадей, он многозначительно подмигнул мне и заметил, что здесь, на Юге, бедным животным достаётся не меньше, чем чернокожим.

Захватив немного белья и других самых необходимых вещей и сложив их в седельную сумку, я тронулся в путь.

Через несколько дней, которые прошли без особых приключений, я оказался вблизи города Кемдена. Внимательно вглядываясь в дорогу, я заметил маленькую сельскую таверну, куда мы с Томасом когда-то были доставлены связанными; здесь вот, в этой прихожей, мы сидели взаперти; отсюда нам удалось бежать с помощью маленькой голубоглазой девочки, унося с собой спасительную одежду и деньги наших преследователей. Нервное напряжение было так велико, что всё виденное и слышанное в ту ночь очень отчётливо запечатлелось в моей памяти. Мне вспомнилась дорога, по которой поймавшие нас всадники сели нас привязанными к сёдлам, и маленькая таверна, которую мы увидели ещё издали. Я сразу её узнал, и это было нетрудно: за целый день пути я не видел ни одного нового дома. Но и вообще-то на всём протяжении дороги строения попадались не так уж часто, чтобы можно было ошибиться. Протёкшие с тех пор двадцать лет ничего почти не изменили в этих местах. Я решил остановиться здесь, чтобы немного поразведать в окрестностях.

Мальчик лет двенадцати, крепкий и здоровый, вышел мне навстречу. Он был босиком и без шапки. Вся одежда его состояла из рубашки, видимо давно уже не стиранной, и каких-то остатков штанов, разодранных и непомерно широких — доставшихся ему, по всей вероятности, от отца. Взяв мою лошадь под уздцы, он увёл её и обещал мне напоить её и накормить.

Помещение таверны служило одновременно кухней, столовой и спальней для всей семьи; соседняя комната была отведена для ночлега постояльцев. Войдя в дом, я увидел пожилую женщину, сидевшую у окна за ткацким станком; она ткала грубое полотно. Двое маленьких ребятишек, которые весело кувыркались на полу, называли её бабушкой. По-видимому, когда-то старуха была главой семьи, а сейчас уже передала бразды правления в руки молодой женщины, должно быть её дочери, которую ребятишки называли мамой. Эта молодая женщина, склонившись над деревянной кадушкой, месила в ней тесто из маисовой муки.