Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

— Этого Авеля, которого, как я понимаю, давно уже кинули во тьму внешнюю…

— Никто его никуда не кидал, ну, томится в лагере человек, только и всего. А я его вызволю.

— Ты никуда не пойдешь!

— Куда надо было, я уже сходил.

— А как же митинг?

— Я что, по-твоему, прямо сейчас брошусь штурмовать лагерь? Ну и глупа ты, мать!

— Не ты ли говорил, что зона будет твоему брату хорошей наукой на будущее?

— Говорил… — смиренно согласился Виталий Павлович. — Однако ситуация изменилась…

— Как ты однообразно непутев, расплывчат… С тобой, я вижу, намаешься. Ты чего добиваешься? Ты ждешь от меня кучи страданий, какого-то хождения по мукам? Предполагаешь, что я стану бессердечной, тоскливой и в конце концов потеряю к тебе интерес?

— Не будь дурой, я вообще многого от тебя жду, — ответил Виталий Павлович с глупой улыбкой.

Валерия Александровна прищурилась, корча лисью мордочку:

— Может, и тебе стоит посидеть? Да кому он нужен, твой брат? Зачем он здесь?

— Мои люди говорят, что его можно будет отправить за кордон. Как пропагандиста наших идей… Такой у них план. Достойным авантюристов образом все продумано…

— Но что значит — вытащить, вызволить? Это криминал?

— Криминал… И еще какой!

— Тебе не совестно? — Валерия Александровна ахнула, всплеснула руками.

— Ах, Боже мой, что нам за дело до совести, когда опасность грозит родичу!

— О, нужны ежовые рукавицы… теперь я вижу это ясно, и я возьмусь, возьмусь-таки за тебя, и ты будешь у меня как шелковый!

— Учти еще, что наша общая с ним мама плачет… Как ни крути, а надо вызволять братца. Но это в последний раз, Валерия! Я больше не стану плясать под его дудку. Как только он здесь появится, я его отшлепаю. Мы вместе отшлепаем. Тебе понравится. Мы далеко пойдем. Мы будем идти и идти и окажемся так далеко, как и не снилось, а он, этот прохвост, этот каторжник, запомнит нашу науку на всю оставшуюся жизнь.

С клекотом и вздохами упоения изложил Виталий Павлович свой план освобождения брата. Валерия Александровна, внимательно слушая, прикидывала, нельзя ли что-то выдать политическим противникам Виталия Павловича или его бизнес-врагам, но пока выходила, в общем и целом, целесообразность не выдавать ничего, ибо Дугин-старший не всуе мутил воду, он определенно первенствовал и твердо претендовал на окончательное и бесповоротное городское лидерство. Затем, сообразив, какая участь ждет намеченных в жертву людей, и в частности Тимофея, которого, судя по всему, уже содержали в подвале, Валерия Александровна недовольно поморщилась.

— И здесь, — она указала, суя руку в разные стороны, на заставленную дорогой мебелью гостиную, — будет переполох, эти гарнитуры и дивные ковры забрызгает кровь?

— Зачем? — подпуская простодушия, Виталий Павлович округлил глаза. — Какая кровь, душа моя? Все обойдется совсем без крови. Я ж не буду мучить. Просто ребята занесут сюда готового выбросить белый флаг…

— Ты будешь пытать, я знаю. Ты любишь мучить людей.

— Пытать? Мучить? Какого-то Тимофея? Зачем, если он и так все нам скажет?

— А зачем ты вечно мучаешь меня?

— Когда? Как? Приведи хоть один пример!

— Их бесчисленное множество, и чтобы перечислить их все, не хватит целого дня.

— Но хотя бы один! — взмолился Виталий Павлович.

— Я приняла ванну, я благоухаю, я выпила кофе… а ты?

— Я? Ну, я тоже принимал ванну… вчера… И это очень даже много для ванны, для гигиены в целом. Я читал, что настоящие рыцари и подлинные святые вообще предпочитали как можно реже мыться, ну так представь себе, что я один из них. И в то же время я опрятен, как никто другой. А ты… Ты мало что лишена эстетического вкуса и живешь в отравленной миазмами атмосфере мещанства, ты же еще мертвым грузом виснешь на моих ногах и смеешь навязывать мне свои скудные понятия, суешься тут куда ни попадя, как вчера вылизанная тарелка. По твоей милости я хожу попугай попугаем…

— Довольно! — прервала эту декламацию Валерия Александровна. — Помолчи! Вот посмотри на меня…

Виталий Павлович посмотрел и шепнул, облизываясь:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Это другое дело…

— Почему же у нас с тобой не как в большом романе классической прозы? Почему не так, чтоб интеллигентно, в традициях культуры поведения, умудрено как-нибудь, с оттенком тургеневщины? Разве ты не мог бы отнестись ко мне с умопомрачительной серьезностью, как Каренин к изменнице жене, будучи при этом большим чиновником? Или как тот же Каренин к своим служебным обязанностям, будучи великим государственным мужем? Но!.. Что?.. Кишка тонка? Только и способен, что дурковать? Осознай же, телепень, в каком болоте ты кувыркаешься. Этот твой братец… Какой-то Тимофей… И человек, покатившийся тут по полу. Позор! Срам!

— Я польщен твоим вниманием, твоей заботой… — лепетал Виталий Павлович. — Столько просвещения… И все-то ты как светоч… Такая ученая, такая начитанная, такая гордая и соблазнительная… Искушения выше головы… Вот так Далила искушала Самсона, если я ничего не напутал…

— Да когда это было, и было ли вообще! — крикнула женщина. — Выбрось из головы! Нашел что вспомнить!

— Для начала, если быть последовательным, вспомним, что Юдифь искушала…

— Брось, говорю! Ты не находишь, что свинство это — и дальше испытывать мое терпение? Протри глаза, бабуин!

Женщина приосанилась, блеснули бусинки ее зубов в ослепительной улыбке, она приняла в высшей степени завлекательную позу. Истома, растекшись по телу, вся вдруг ушла в зад Виталия Павловича, неимоверно утяжелив его. Делец подался из кресла вперед, словно в намерении опуститься на четвереньки, а зад выпуклил на куриный манер. Затем, вытягивая его как многопудовую гирю, он уже не без удали взвился на ноги, уподобляясь выпущенному из табакерки чертику, и, поднатужившись, одним прыжком доставил любовницу на диван. Красный халат полетел на пол. Рокотавшая морским прибоем Валерия Александровна, распластавшись на спине, с каким-то нечеловеческим взвизгиванием широко раздвинула согнутые в коленях ноги, и лихорадочно раздевавшийся Виталий Павлович, глянув вниз, едва не задохнулся от волнения.

Неожиданно ребята, по-солдатски, как на параде, топая, внесли обморочного Тимофея.

— Я говорил вам? я говорил вам не входить без стука! — заорал, соскакивая с дивана, Виталий Павлович. — Вы даже сообразить не в состоянии, сколько раз я вам это говорил?

Смутившись окриком, а еще больше представшим их взорам зрелищем, ребята бросили Тимофея на пол и застыли в тупом безмолвии.

Виталий Павлович теперь с прежней лихорадочностью одевался. Его оставленная без утех любовница ревела, как безумная, требуя продолжения. Виталий Павлович накинул на нее халат. Постепенно, словно украдкой, проделывая телодвижения незаметно для хозяйского глаза, вошедшие выстроились в шеренгу. Все ждали, пока женщина успокоится. Медленно и жутко поднялась она с дивана, шмыгала носом, судорожно делала мелкие шажочки в одну сторону, в другую. Все никак не могла справиться с собой; страсть распирала ее. Прекрасная в своем возмущении, неудовлетворенная, в исступлении потряхивающая грудью, стала она вертеться и приплясывать, как вакханка. Но не было слов.

Наконец взбаламученная менада сложила крылья тоски и ярости, нервно потерла о бока вспотевшие ладони, угрюмо свела брови на переносице. Она была величава, помпезна и могла произвести какое угодно смятение. На этот раз Тимофею выпала роль суфлера; бредя в рыхлой сутолоке бессознательности, тихонько он скулил. Переступив через него, Валерия Александровна удалилась тяжелым шагом не исполнившего свое задание каменного гостя. Ее обуревал гнев. Любовник ведет себя безобразно. Он думает только о своих темных делишках. Не это ли хотел донести до ее сведения подкатившийся к ее ногам активист? Но еще и некий Тимофей… Всего один акт драмы, а уже два суфлера — не многовато ли? Недолго и запутаться. В который раз мозг Валерии Александровны охватило пламя мысли, что жить надо иначе. Тут уместно заметить, что этот пожар был для нее своего рода делом праздничным, ассоциирующимся с фейерверками и взвизгами восторга, а по будням она держалась более или менее спокойных соображений, уделяя время и своеобразному подведению итогов: дети, буде они у нее появятся, непременно должны быть безупречны в моральном отношении, совершенны, как боги.