Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма - Дмитрий Михайлович Цыганов

оружия политического воспитания»[1103]). Еще в начале марта в «Литературной газете» появилась статья Гоффеншефера, в которой критик весьма точно уловил прагматику очерков Овечкина, изображавших советского человека, для которого «послевоенное будущее представлялось как восстановленное прошлое»[1104]. В оправдании этого прошлого — коллективизации, индустриализации и масштабных репрессий — состояла задача, которая с разной степенью успешности решалась писателем. О социализме, по Гоффеншеферу, растворенном в довоенной советской действительности, Овечкин пишет как о «реально творимом, о том, что уже воплощено в нашей жизни и помогло нам громить и разгромить врага»[1105]. Корнейчук говорил:

Я бы хотел обратиться к товарищам, которые не читали Овечкина, чтобы они в первую очередь прочитали эту повесть.

Самое трудное в советской литературе это написать роман или повесть на колхозную тему. Колхозная тематика является генеральной тематикой наших дней и Комитет по Сталинским премиям придает ей большое значение. Тут большую роль играют моменты жанра, стилевого плана, но мысль, которая заложена автором, значение ее для нашего народа очень велико. На это произведение нужно обратить самое серьезное внимание[1106].

Роман же Яхонтовой смотрелся бледным даже на фоне повести Овечкина и привлекал только исторической тематикой, обнаруживающей выгодные переклички с современностью. Текст оказался настолько невзрачным, что Фадеев принялся характеризовать саму писательницу:

Это культурный, грамотный автор, который берет известные источники, искусно их компонует, пишет грамотно, и фраза вроде хороша, и читается неплохо, но все-таки это не есть новый взгляд или привлечение нового материала, а имеется иллюстративный материал. Напоминает книги Анатолия Виноградова, где вроде из жизни и вроде картон[1107].

Однако в Комитете нашлись люди (например, В. И. Мухина), готовые поддержать Яхонтову. В итоговый список для баллотировки, таким образом, попадут всего пять кандидатов — Фадеев, Айбек, Катаев, Овечкин и Яхонтова.

По разделу поэзии обсуждение было сосредоточено вокруг стихотворений Чиковани, Бажана и Маркиша, которые «выступали почти на равных основаниях». Конкуренция между тремя кандидатами на две вторые премии действительно была весьма серьезной, а «грузины» и вовсе «сняли все кандидатуры и оставили только Чиковани, чтобы ничего не мешало»[1108]. На первую премию секция рекомендовала только Исаакяна и Коласа. Сама возможность дискуссии о произведениях Маркиша многое объясняет в нетипичной обстановке первого послевоенного года. С позиции дня сегодняшнего попытка выдвинуть на Сталинскую премию еврейского поэта видится абсурдной, но в той ситуации в людях еще не была задушена надежда на либерализацию политического курса и постепенное ослабевание тоталитарного давления. Поэтому и обсуждение в Союзе писателей Пастернака, и выдвижение Маркиша, писавшего, к слову сказать, вполне «правильные» военные стихи, не выглядело тогда чем-то заведомо обреченным на провал[1109]. Однако уже скоро все эти иллюзии обернутся новым кошмаром, а очередной приступ сталинской паранойи родит в умах людей настолько сильный страх, что померкнет даже память о Большом терроре конца 1930‐х.

Но весной 1946 года знамения грядущей катастрофы были еще слаборазличимы или, если быть точнее, отчетливым и сильным было желание большинства их не замечать. На передний план выходили трудности мирной жизни, проблемы культурного плана. Именно поэтому многие литературные работники и обратили тогда внимание на то, что неоднократные попытки советских партфункционеров от литературы изменить положение, сложившееся в драматургии, не привели к сколько-нибудь ощутимой нормализации положения. Комитет попросту не нашел произведений, достойных первой премии. Позднее Фадеев сформулирует эту проблему так: «…при сильном театре слабые драматурги»[1110]. Тем не менее высокую оценку в Комитете дали не переведенной на русский язык исторической пьесе «Ярослав Мудрый» И. Кочерги, о которой «в украинской прессе <…> было написано больше отзывов, чем самая эта пьеса»[1111]. Корнейчук не скупился на оценки и, стремясь продвинуть на премию соотечественника, говорил: «Не только с исторической, но и с художественной стороны, это его лучшее произведение»[1112]. А пьеса «Сотворение мира» Н. Погодина произвела неоднозначное впечатление на комитетчиков; кандидатура драматурга возникла, по словам Фадеева, лишь потому, что «человек талантливый, и нет хороших современных пьес»[1113]. Меркуров выдвинул вышедшую в 1943 году пьесу Л. Леонова «Обыкновенный человек», но его предложение не нашло поддержки у большинства экспертов, хотя Фадеев и отозвался о ней как о «лучшей из пьес, которые когда-либо написал Леонов, и одной из лучших пьес репертуара, который существовал во время советской власти, которая не была принята»[1114]. По рекомендации Фадеева, на голосование выдвинули пьесу Л. Малюгина[1115] «Старые друзья» (опубл. в 1946), которую Гурвич подверг жесточайшей критике в разгромной статье-обзоре «Мелкое умничанье и большой вальс»[1116]. Председатель Комитета говорил: «Мне кажется, что было бы правильно премировать молодого автора, который с чистым сознанием, с подлинным талантом показал тему, имеющую большое воспитательное значение для молодежи»[1117]. Не нашли поддержки в Комитете «Ливонская война»[1118] И. Сельвинского и «Под каштанами Праги» К. Симонова. На этом основное обсуждение кандидатов закончилось: комитетчики, не желая затягивать дискуссию, приняли рекомендации литературной секции.

Подведение итогов работы Комитета по отбору писателей состоялось на пленуме 11 апреля 1946 года[1119]. К 1946 году взаимодействие между «писательскими чиновниками» было отлажено, поэтому довольно широкий круг людей был осведомлен о ходе обсуждений кандидатов на Сталинскую премию. Этим объясняются многочисленные обращения к Фадееву от писателей с просьбой прояснить причины невозможности их премировать за новоизданные части книжных циклов. Среди обратившихся были выдвинутые Союзом писателей Федин, написавший письмо с претензией к Комитету, который проигнорировал его новый роман «Первые радости», и Панферов, который звонил Фадееву по такой же причине. Несмотря на то что постановление не предусматривало премирование писателей за «незавершенные» тексты, в истории работы институции были исключительные случаи, когда премии все же присуждалась[1120]. Другим проявлением отмеченного явления стало ходатайство Ленинградского отделения писательской организации о присуждении Сталинской премии Вере Инбер за «Пулковский меридиан» и «Ленинградский дневник», о подробностях публикации которого говорилось выше. Это предложение было поддержано секцией, о чем сказал Фадеев:

Вещь Инбер — она писалась в условиях ленинградской блокады, но не было завершенности. В результате получилось так, что произведение, вышедшее фактически в [19]45 году, но формально в конце [19]44 года, написано в тяжелых условиях, а получается, что мастерство осталось втуне. Секция считает, что это стоит премировать[1121].

Возвращение к пьесам Погодина и Леонова связано с поддержкой, которую им оказал Храпченко, чье мнение разделил и Корнейчук. Общее сожаление экспертов о несостоявшемся выдвижении «Кремлевских курантов»[1122] становились стимулом к выдвижению «старого советского» драматурга пусть и за слабую в литературном отношении пьесу.