Сахарские новеллы - Сань-мао

цветное покрывало, словно три каменных изваяния, выточенные ветром и песком.

Слезы ручьем текли по моим щекам. Я медленно побрела к дому. Закрыла дверь и легла.

А когда я очнулась, уже слышался крик петухов.

Горестный плач верблюдов

Не знаю, в который раз за этот день я пробуждаюсь от глубокого сна. Открывая глаза, я вижу, что в комнате уже темно, на улице не слышно ни людей, ни машин. Только будильник тикает на столе, отчетливо и безразлично – как и всегда, когда я просыпаюсь.

Значит, я не сплю. Значит, произошедшее вчера не было всего лишь дурным сновидением. Стоит мне очнуться, как в памяти стремительно прокручиваются бессвязные кадры, вынуждая меня вновь и вновь переживать трагические события, едва не лишившие меня рассудка.

Я закрыла глаза. Бассири, Афелуат, Саида. Перед глазами проплывают их улыбающиеся лица. Я вскочила, зажгла лампу, посмотрела на себя в зеркало. Всего за день губы и язык пересохли, глаза опухли, лицо осунулось.

Я открыла окно. Пустыня, безлюдная, полная холодного одиночества, была словно укрыта снегом и льдом. Этот скорбный пейзаж внезапно меня поразил. Я стояла, тупо уставившись в бескрайнюю, беспощадную даль, забыв, где я и кто я.

Они погибли. Они действительно мертвы. Все когда-нибудь исчезнет – и события, промелькнувшие за несколько дней, и те, что длятся целую жизнь, и слезы, и смех, и любовь, и ненависть – все, что мучит нас во сне и наяву. На снежно-белом песке нет ни тени погибших, ни единого их вздоха не принес с собой ночной ветер.

Вернувшись в мертвенную пустоту комнаты, в тусклом свете лампы я словно вновь увидела Бассири. Он медленно разматывает черную полоску ткани, закрывающую голову и лицо. В полной растерянности, не зная, что делать, я вижу, как его темно-коричневое от загара лицо вдруг озаряется лукавой улыбкой, странно контрастирующей с мерцанием холодных, будто звезды, глаз.

Я сморгнула и увидела профиль Саиды, неподвижно сидящей у стеллажа с книгами. На прекрасном исхудавшем лице – облако тени от длинных ресниц. Я гляжу на нее в оцепенении, но она ничего не замечает, безразличная ко всему, словно уже не принадлежащая этому миру.

Снаружи у двери остановилась машина, кто-то забарабанил в дверь, но я ничего не слышу. Кто-то тихо окликнул меня: «Сань-мао!», и я, очнувшись, испуганно вскочила.

– Я здесь! – взявшись за оконную решетку, ответила я человеку снаружи.

– Сань-мао, билеты на самолет раскупили, но завтра с утра я все же отвезу тебя в аэропорт.

Это был директор компании, в которой работал Хосе. Стоя за окном, он тихо сообщил мне:

– Я договорился, чтобы оставили два места в списке ожидания. Может быть, удастся улететь. Подготовься, пожалуйста. Хосе уже в курсе, он просит тебя запереть дверь, когда будешь уходить. Скажи, для кого второй билет?

– Я лечу одна. Второго места не нужно, спасибо.

– Как же так? Столько канители, и вдруг не нужно?

– Тот человек никуда не летит, – осипшим голосом сказала я. – Его больше нет.

Директор застыл на мгновение, посмотрел на меня, после чего беспокойно огляделся по сторонам.

– Я слышал, что-то произошло между местными. Может, переночуешь у меня в поселке? Здесь в округе нет испанцев, это небезопасно.

Немного помолчав, я покачала головой.

– Надо еще вещи собрать. Все будет хорошо, спасибо.

Постояв еще немного, он бросил окурок на землю и кивнул.

– Тогда запри хорошенько все окна и двери. Завтра в девять утра я приеду и отвезу тебя в аэропорт.

Я закрыла окно и заперла его на две щеколды. Рокот джипа стал удаляться и наконец совсем смолк. Тяжкая тишина заполнила маленький дом. Теперь он казался пустым и заброшенным, совсем не таким, как в былые времена.

Казалось бы, еще вчера я стояла у этого окна в длинной ночной рубашке, а соседские девчонки хихикали снаружи:

– Сань-мао, впусти нас, сколько можно ждать, неужели ты еще спишь?

– Сегодня занятий не будет, отдыхайте!

Я потянулась и сделала несколько глубоких вдохов, окидывая беззаботным взглядом уходящие вдаль светлые и яркие песчаные дюны.

– Опять не будет? – разочарованно зашумели девочки.

– Мы с Хосе чуть с кровати не упали, услышав взрывы в три часа ночи. Выбежали посмотреть, что случилось, но ничего не увидели. Только на рассвете удалось ненадолго уснуть. Так что хватит шуметь, сегодня занятий не будет.

– Все равно, впусти нас! Просто так, поиграть.

Девочки что есть мочи забарабанили в дверь. Пришлось их впустить.

– Вы, наверно, спите как мертвые, раз такой грохот не услышали? – с улыбкой спросила я, отпив глоток чаю.

– Еще как услышали! Три взрыва! – восторженно загалдели они наперебой. – Один у ворот гарнизона, второй – у младшей школы фосфатной компании, и третий – у дверей лавки отца Хаджиба.

– Надо же, как быстро разлетелась весть. Вы никогда не покидаете эту улицу, а уже все успели разузнать.

– Это партизаны, они с каждым днем все больше лютуют.

Между тем девочки совсем не выглядели испуганными. Можно было подумать, что речь идет о каком-то захватывающем представлении. Они бойко щебетали, бурно жестикулировали и были полны энергии; их веселый гомон заполнил наш маленький дом.

– Но ведь испанское правительство обещало вашему народу право на самоопределение. Чего же они дебоширят? – Я вздохнула, взяла расческу и начала причесываться.

– Дай я заплету тебе косичку! – сказала одна из девочек, села позади меня на корточки, смочила слюной ладонь и стала тщательно выплетать из моих волос «колосок».

– Это все из-за Саиды, – громко сказала она, стоя за моей спиной. – Мужчины и женщины влюбляются в кого попало, и вот результат: взрыв в лавке Хаджиба.

Услышав слово «влюбляются», девчонки начали толкаться и хихикать.

– Саида? Та, что работает в больнице? – спросила я.

– Какая же еще? Бесстыжая женщина. Хаджиб в нее влюбился, а она в него нет, но все равно водилась с ним. Вот Хаджиб и раскатал на нее губу. А она передумала и неожиданно сошлась с Афелуатом. Хаджиб собрал людей, чтобы ее проучить, а она нажаловалась Афелуату, и несколько дней назад была большая драка. А ночью у входа в лавку отца Хаджиба раздался взрыв.

– Хватит болтать вздор. Не такой человек Афелуат.

До чего противные девчонки! Только и делают, что фантазируют бог знает о чем и судят о вещах, недоступных их пониманию.

– Ай! Может, Афелуат и не такой, а Саида именно такая! Эта шлюха якшается с партизанами…

Я вырвала у нее из рук свою косу.

– Этим словом можно называть только бесчувственных, бессовестных женщин, – сказала я строго. – Саида – лучшая акушерка