Кронштадт - Войскунский Евгений Львович

Мать поднимает тяжелые, налитые стариковским сном веки.

— Ты, Юрик? — тихо, надтреснуто произносит она. — А я задремала…

Я мою на кухне яблоки, кладу несколько штук в вазу и ставлю на столик перед мамой. Сажусь на скамеечку у ее ног. Мама поднимает дрожащую руку и проводит ладонью по моей голове.

Глава пятая

Лавенсари

Весна в Кронштадте. Серый, набухший водою лед еще покрывает гавани и каналы, еще не весь стаял снег на улицах, но апрельское солнце уже хорошо взялось за дворницкую свою работу. Журчит вдоль тротуаров талая вода. И город будто потянулся навстречу солнцу, расправляет каменные суставы, с тихим стоном выбирается из жестоких сугробов блокадной зимы.

В северной части города, на Широкой, на улице Гусева, тюкают топоры, рушатся под ломами балки — это сносят ветхие деревянные домики, их пустят на дрова. На Якорной площади, по соседству с зенитной батареей, и в Петровском парке, где тоже уставились в небо стволы зениток, и во дворе СНиСа — Службы наблюдения и связи, и на единственном в Кронштадте футбольном поле, и всюду, где есть клочки не мощенной, не покрытой асфальтом земли, вскапывают грядки под огороды.

Ожили гавани. Тут тренируются в наводке зенитные расчеты. Там идет учение по связи — сигнальщики бойко обмениваются флажными семафорами. Будто птичьи крылья взмахивают на мостиках кораблей. Птичьи? Где уж там… Давно нет птиц в Кронштадте, даже воробьев не видно. Уж не говоря о собаках и кошках. Никакой живности не стало. Одни крысы расплодились, только их не берет большая беда…

На линкоре «Марат», в той части палубы, что обрублена бомбами, замелькали среди краснофлотских бушлатов ватники мастеров по артсистемам — тут начали восстановление второй башни, поврежденной тогда же, двадцать проклятого сентября. Корпуса эсминцев, зимовавших в Кронштадте, и тральщиков, сторожевиков и катеров покрылись рыжими пятнами сурика — будто веснушки проступили на корабельных бортах.

После зимней окоченелости оживает и Морской завод. Расчищают развалины. Рабочим помогают краснофлотцы с кораблей, стоящих у заводской стенки. Там, где раньше носилки с битым кирпичом без натуги подняли бы двое, теперь поднимают четверо, — много человечьей силы унесла блокадная зима.

Гудят станки в механическом цехе, ухает паровой молот в кузнечном. Портовая электростанция теперь дает энергию почти без перебоев. Завоз в Кронштадт топлива, прекратившийся в сентябре, в конце декабря возобновился — днем и ночью шли трехтонные машины по Ладожской ледовой дороге, среди них и автоколонна тыла Балтфлота из шестидесяти машин. И потекли в оскудевшие топливные склады Кронштадта соляр, мазут и бензин.

Алеет на темной кирпичной стене свеженький лозунг: «Выше темп судоремонта! С последними льдинами корабли должны выйти в море!»

Еще торчат из всех цехов, из зашитых досками окон, дымовые трубы печек-времянок — как пушки из крепостных амбразур. Но уже не видать в цехах неподвижно-окоченевших групп, сбившихся в тесный кружок вокруг камельков. Медленно отступает жгучий блокадный холод.

В корпусном цеху, закопченном зимними кострами, закончили гнуть листы наружной обшивки для злосчастного сторожевика, что стоял в доке Трех эсминцев. Гнули по методу, предложенному бригадиром Мешковым: подвешивали лист на талях и докрасна накаляли открытым огнем — лист собственным весом давал погиб. Начальник цеха рассчитал время подогрева и высоту подвешивания, сам же и присутствовал при погибе, ужасаясь варварству метода, но и радуясь тому, что удалось обойтись без «постели», без остродефицитного лесоматериала. О Толе Мешкове заводская газета «Мартыновец» напечатала заметку под заглавием «Молодой рационализатор» — ее в бригаде читали вслух, а Толя тайком заметку вырезал, пока газету не пустили на раскур. Приходил к начальнику цеха корреспондент газеты Кронштадтской крепости «Огневой щит» — чернобровый молоденький старшина второй статьи, — Киселев и ему рассказал о Мешкове, и вскоре в том «Огневом щите» появилась большая заметка «Шестнадцатилетний бригадир». Толя и ее вырезал и спрятал со вздохом в своем рундучке. Вздох следовало понимать так, что некуда было Толе послать вырезанные заметки: отец с матерью у него давно померли, а родне, оставшейся в Смоленске, тоже не пошлешь, Смоленск-то под немцем.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Теперь в корпусном заготавливали внутренний набор для сторожевика. Вот вытащили из нагревательной печи докрасна раскаленный шпангоут — стальное ребро корабля. Длинными клещами Мешков прижал шпангоут к чугунной плите пола и мотнул головой двум рослым молотобойцам в краснофлотских робах:

— Давай!

И те обрушивают на пышущий жаром шпангоут тяжелые удары кувалд. Рой золотых искр рассыпается при каждом ударе.

— Стой! — командует Мешков и хватает деревянный шаблон, прикладывает его к шпангоуту то тут, то там. Дерево дымится и потрескивает, по нему пробегают огоньки, но Мешков уже видит, где шпангоут нуждается в правке, он отбрасывает шаблон и хватает гладилку — железную палку с загнутым плоским концом.

— Давай! — Мешков водит гладилкой по шпангоуту, и молотобойцы бьют, чередуясь, по ее плоскому концу. — Давай веселей!

Его худенькое лицо — в пятнах копоти. Пот катит из-под шапки, но вытирать некогда.

— Давай, давай! — кричит он, передвигая гладилку. — Нельзя металлу остывать!

Кончив правку, краснофлотцы бросают кувалды и садятся возле остывающего шпангоута. Оба они — из экипажа сторожевика, недавно вернулись с сухопутья.

— Загонял ты нас, бригадир, — говорит один, закуривая. — Больно шустрый, еле за тобой поспеваем.

— Зато все шпангоуты выправили, — бросает на ходу Толя. Он торопится в другой конец цеха.

Там Толстиков, сидя на корточках, разбирает по маркам крепежные скобы. Издали завидев Мешкова, он пихает ногой в зад Федотова, прикорнувшего тут же, на те лежке:

— Вставай, Стропило! Мешок идет.

Федотов с длинным зевком садится, молча начинает ворочать скобы. Не глядит на Мешкова.

— Что-то мало бракетов подобрали, — говорит Мешков.

— Может, хватит? — бросает Федотов.

— Да ты что!

— А не хватит, так завтра закончим.

— Завтра в доке с утра работаем, начнем внутренний набор ставить. С бракетами надо сегодня кончать.

— Сегодня! — поднимается Федотов. — До ночи, что ли, нам тут торчать?

— Ничего не знаю. Не уйдете, пока не кончите подбор.

У Федотова сузились глаза.

— Много берешь на себя, Мешок.

— Сколько положено, столько и беру. Кончай разговоры.

И пошел дальше, маленький, деловитый. Федотов пустил ему вслед матюга, негромко, сквозь зубы.

— Давай работай, Стропило! — разозлился вдруг Толстиков. — Ты тут дрыхнул, а мне теперь всю ночь вкалывать? Напарничек!

Наутро в доке Трех эсминцев, вдоль одной из стен которого протянулся новенький кумач с крупными белыми буквами: «Убей фашиста выработкой!», бригада Мешкова с помощью краснофлотцев из экипажа сторожевика начала ставить внутренний набор. Развороченный взрывами нос сторожевика как бы прорастает изнутри недостающими костями скелета.

«Гюйс» — тоже в суричьих пятнах: боцман Кобыльский начал красить корпус. Сидя в беседке, спущенной с полубака, он ровненько покрывает шаровой краской скулу родного тральщика и напевает при этом: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…»

А в машинном отделении идет учение по живучести корабля: заделывают условную «пробоину» — накладывают дюриты, ставят распорки, поджимают их домкратом. Козырев, Балыкин и Иноземцев наблюдают за действиями мотористов и трюмных. Правая рука у Балыкина все еще на перевязи — медленно срастается кость, перебитая ос колком.

Из-под надвинутой на брови фуражки Козырев смотрит на свой хронометр и командует:

— Остановить учение! Фарафонов, ко мне!

Отирая пот со лба, подходит рыжеусый старшина группы мотористов.

— Десять минут, — показывает ему Козырев циферблат часов. — Никуда не годится! За десять минут вас затопит. Считайте, что вы утонули.