Age of Madness и Распадаясь: рассказы - Александр Назаров

вы верите в этот бред? — спрашивает полицейский.

— Да, верю. В людях я разбираюсь. Фред Шольц говорит правду, или, по крайней мере, искренне, — отвечает Пауль, а затем снова обращается ко мне, — итак. Должен вам сообщить, что, если ваша история окажется правдой, вас ждет суд. Вы совершили преступление против Этель Мейер.

— Да. Я признаю это.

— Подождите. Вас будут судить, но до суда вам еще далеко. Сначала вас должны будут выписать отсюда. Вам еще долго лечиться. Честно признать, если бы я был верующим, я бы предположил, что сами небеса попытались вас убить. Огнестрельное ранение в плечо, пневмония, перелом ноги и… буду откровенен, позвоночника. Вы стойкий человек, раз смогли выкарабкаться из такого состояния. Но до полного выздоровления еще далеко. Кроме того, после того, как вас выпишут, нужно будет еще доказать, что вы вменяемы. Возможно, вас ждут визиты в желтый городок, есть вероятность, что вы там задержитесь. Несмотря ни на что, сохраняйте стойкость, которая помогла вам выбраться с того света. Не дайте пристанищу душевнобольных вас сломать. Было приятно с вами познакомиться, — с этими словами он пожимает мне руку и уходит. Полицейский уходит следом.

Остаюсь лежать один. Смотрю на белый потолок. Заходит доктор, спрашивает про самочувствие, осматривает, уходит и выключает свет. Остаюсь лежать в темноте. Глаза не смыкаются. С улицы внутрь падают лучи свет от проезжающих под окнами машин. Если не спится, есть время подумать. Вот я всегда думал, что разум выделяет нас, что он позволяет человеку достигать невиданных вершин. И где я со своим разумом. Хочется подняться, побежать из больницы, бежать не знаю, куда. Пытаюсь подняться на постели, но снова не получается. Что мне сказал Ларкин, перелом позвоночника? Я что, теперь даже подняться не могу? Пусть так. Теперь от себя мне точно не убежать. Придется думать. Как всё так получилось.

Долгие часы проходят в безмолвном молчании. Вокруг темнота, но начинаю всё так ясно видеть. Я настоящий — продукт вереницы ошибок, лжи, устремлений, побуждений, эмоций. По мере становления, человек не становится некой стройной конструкцией. Его личность не является красивой библиотекой, где все черты разложены по полочкам. Нет, это скорее свалка. Мы редко следим за тем, что впускаем в свой разум. Быть может, если сейчас я это осознаю, тогда я смогу изменить это? Провести свою уборку в комнатах. Выбросить всё лишнее, оставить всё нужное, всё хорошее и прекрасное. Да, да. Это звучит так хорошо, уборка в комнатах!

Я и не заметил, как уснул. солнце освещает палату, где я лежу. Пытаюсь встать, снова ничего. Значит, не приснилось. Прикован к постели? Больше не потанцевать. Внезапно, меня заливает грусть. Я ведь был у ворот рая, танцевал с любимой девушкой. С родственной душой. Но всё пошло на дно вместе со мной. Оказалось, что всё время я шел к своему краху. Но в глубине души я с самого начала знал, что так будет. Что самое страшное, мне это нравилось. Такой подлец как я заслужил свою судьбу. Но всё же, как грустно. В какой момент я стал таким человеком? Но вчера уже исчезло в никуда. В одиночестве белой комнаты я начну новую жизнь.

Вдруг я слышу шаги за стеной. Дверь открывается, на пороге появляется доктор.

— Герр Шольц, уже проснулись? К вам посетители.

— Кто? — спрашиваю я с недоверием, — полиция?

— Нет, ваши друзья.

— Что?! — только и успеваю воскликнуть я.

Сердце мое чуть не останавливается. В палату врываются трое: Франц Иммерман, Ульрик Аттерсон и Клара Фейербах. У всех на устах волнительная улыбка.

— Вот ты где, небесный танцор! — восклицает Аттерсон.

— Вы что здесь делаете, зачем вы здесь? — недоумеваю я.

— Мы к тебе пришли, Фред, — отвечает Клара.

— Почему. Не надо вам тут быть. Пришли к безумцу, к преступнику.

— Так, а вот этого не надо, — говорит Франц, — ты наш друг. Мы не можем тебя оставить. Какие бы трудности тебе не выпали, в какую бы пучину ты не нырнул с головой.

— Как ты, Фред? — спрашивает взволнованная Клара.

— Паршиво, если честно. Уже не потанцую, да, док? — обращаюсь я с вопросом к врачу.

— Мне честно вам отвечать?

— Давайте. Мне уже все равно. Только. Давайте, когда будем на едине.

— Мы уже знаем, — говорит Аттерсон.

— Тогда говорите смело, доктор.

— Мне очень жаль, но ваша нижняя часть тела была парализована. Вы вряд ли когда снова сможете ходить.

— Да, точно не потанцевать.

— Мне так жаль, — говорит Клара и заключает меня в объятия.

— Не жалейте. Это шанс, — говорю я, пытаясь сохранять спокойный голос, но в конце не получается и голос мой надрывается, — это шанс изменить себя. Будет не легко, но настанет день, и вы увидите во мне совершенно другого человека. Лучше, добрее. А пока что я должен встретить это в одиночку.

— Ну уж нет, теперь мы точно тебя одного не оставим, — говорит Аттерсон, — опять напридумываешь себе чуши какой. Пустишься танцевать под машины. Извини, не пустишься. Грубовато прозвучало…

— Да забей, не извиняйся, — говорю ему я, заметив смущение на лице.

— В любом случае, ты меня понял. Ты дурак от того, что умный. Твой друг Франц, кстати, такой же.

— Эй! Ладно, не важно. Ульрик хочет сказать, что думать надо с умом. Не даром люди проводят четкую грань между интеллектом и мудростью. Одно без другого приведет к краху.

— Я скучал по всему этому, ребята, — весело отвечаю я на нотации.

Аттерсон хлопает меня по плечу, Франц пожимает руку, а Клара чмокает в щечку. Неужели я заслужил таких хороших друзей? Не могу, не могу держаться. Чувствую ком в горле. По щекам начинают течь слезы. Я так давно не плакал, так давно искренне не рыдал.

Но сейчас уже просто не могу сдерживать слёз. Не важно, в тюрьму или психушку я попаду. В любом случае, я должен понести ответственность. Единственное, что я знаю точно, это буду уже другой я. Здесь, в больничной палате, в кругу друзей я начинаю долгий и тяжелый путь. Словно открываю новый-новый мир. Не знаю, что ждет меня в нём, но уже никогда я не позволю себе оказаться во власти обмана и страха. Ну привет, новый я. Привет, новый мир!

Эпилог

Это было теплое майское утро. Оно было особенно тихим и спокойным. Казалось, весь мир дремал, нежась в лучах зари. Даже чайки, что обычно начинали кричать с первыми лучами, молчали в то утро. Набережная была пустой. Почти. У старой скамейки, смотрящей на море, стояло инвалидное кресло, на котором сидел человек. Он настороженно