ИДИОТ - Федор Достоевский

- Благодарю вас за урок, генерал, - серьезно и неожиданно прервал Ипполит, задумчиво смотря на него.

- Пойдемте, maman, долго ли еще будет!.. - нетерпеливо и гневно произнесла Аглая, вставая со стула.

- Еще две минуты, милый Иван Федорович, если позволишь, - с достоинством обернулась к своему супругу Лизавета Прокофьевна, - мне кажется, он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом убеждена по его глазам; его так оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у тебя ночевать, чтоб его в Петербург не тащить сегодня? Cher prince, вы не скучаете? - с чего-то обратилась она вдруг к князю Щ. - Поди сюда, Александра, поправь себе волосы, друг мой.

Она поправила ей волосы, которые нечего было поправлять, и поцеловала ее; затем только и звала.

- Я вас считал способною к развитию… - опять заговорил Ипполит, выходя из своей задумчивости… - Да! вот что я хотел сказать, - обрадовался он, как бы вдруг вспомнив: - вот Бурдовский искренно хочет защитить свою мать, не правда ли? А выходит, что он же ее срамит. Вот князь хочет помочь Бурдовскому, от чистого сердца предлагает ему свою нежную дружбу и капитал, и, может быть, один из всех вас не чувствует к нему отвращения, и вот они-то и стоят друг пред другом как настоящие враги… Ха-ха-ха! Вы ненавидите все Бурдовского за то, что он, по-вашему, некрасиво и неизящно относится к своей матери, ведь так? так? так? Ведь вы ужасно все любите красивость и изящество форм, за них только и стоите, не правда ли? (Я давно подозревал, что только за них!) Ну, так знайте же, что ни один из вас, может, не любил так свою мать, как Бурдовский! Вы, князь, я знаю, послали потихоньку денег, с Ганечкой, матери Бурдовского, и вот об заклад же побьюсь (хи-хи-хи, истерически хохотал он), об заклад побьюсь, что Бурдовский же и обвинит вас теперь в неделикатности форм и в неуважении к его матери, ей-богу так, ха-ха-ха!

Тут он опять задохся и закашлялся.

- Ну, все? все теперь, все сказал? Ну, и иди теперь спать, у тебя лихорадка, - нетерпеливо перебила Лизавета Прокофьевна, не сводившая с него своего беспокойного взгляда. - Ах, господи! Да он и еще говорит!

- Вы, кажется, смеетесь? Что вы все надо мною смеетесь? Я заметил, что вы все надо мною смеетесь, - беспокойно и раздражительно обратился он вдруг к Евгению Павловичу; тот действительно смеялся.

- Я только хотел спросить вас, господин… Ипполит… извините, я забыл вашу фамилию.

- Господин Терентьев, - сказал князь.

- Да, Терентьев, благодарю вас, князь, давеча говорили, но у меня вылетело… я хотел вас спросить, господин Терентьев, правду ли я слышал, что вы того мнения, что стоит вам только четверть часа в окошко с народом поговорить, и он тотчас же с вами во всем согласится и тотчас же за вами пойдет?

- Очень может быть, что говорил… - ответил Ипполит, как бы что-то припоминая: - непременно говорил! - прибавил он вдруг, опять оживляясь и твердо посмотрев на Евгения Павловича: - что ж из этого?

- Ничего ровно; я только к сведению, чтобы дополнить. Евгений Павлович замолчал, но Ипполит все еще смотрел на него в нетерпеливом ожидании.

- Ну, что ж, кончил что ли? - обратилась к Евгению Павловичу Лизавета Прокофьевна; - кончай скорей, батюшка, ему спать пора. Или не умеешь? (Она была в ужасной досаде.) - Я, пожалуй, и очень не прочь прибавить, - улыбаясь продолжал Евгений Павлович, - что все, что я выслушал от ваших товарищей, господин Терентьев, и все, что вы изложили сейчас, и с таким несомненным талантом, сводится, по моему мнению, к теории восторжествования права, прежде всего и мимо всего, и даже с исключением всего прочего, и даже, может быть, прежде исследования в чем и право-то состоит? Может быть, я ошибаюсь?

- Конечно ошибаетесь, я даже вас не понимаю… дальше? В углу тоже раздался ропот. Племянник Лебедева что-то пробормотал вполголоса.

- Да почти ничего дальше, - продолжал Евгений Павлович, - я только хотел заметить, что от этого дело может прямо перескочить на право силы, то-есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы. В американскую войну многие самые передовые либералы обќявили себя в пользу плантаторов, в том смысле, что негры суть негры, ниже белого племени, а стало быть, право силы за белыми…

- Ну?

- То-есть, стало быть, вы не отрицаете права силы?

- Дальше?

- Вы таки консеквентны; я хотел только заметить, что от права силы до права тигров и крокодилов и даже до Данилова и Горского недалеко.

- Не знаю; дальше?

Ипполит едва слушал Евгения Павловича, которому если и говорил ну и дальше, то, казалось, больше по старой усвоенной привычке в разговорах, а не от внимания и любопытства.

- Да ничего дальше… все.

- Я, впрочем, на вас не сержусь, - совершенно неожиданно заключил вдруг Ипполит и, едва ли вполне сознавая, протянул руку, даже с улыбкой. Евгений Павлович удивился сначала, но с самым серьезным видом прикоснулся к протянутой ему руке, точно как бы принимая прощение.

- Не могу не прибавить, - сказал он тем же двусмысленно почтительным тоном, - моей вам благодарности за внимание, с которым вы меня допустили говорить, потому что, по моим многочисленным наблюдениям, никогда наш либерал не в состоянии позволить иметь кому-нибудь свое особое убеждение и не ответить тотчас же своему оппоненту ругательством, или даже чем-нибудь хуже…

- Это вы совершенно верно, - заметил генерал Иван Федорович и, заложив руки за спину, с скучнейшим видом отретировался к выходу с террасы, где с досады и зевнул.

- Ну, довольно с тебя, батюшка, - вдруг обќявила Евгению Павловичу Лизавета Прокофьевна, - надоели вы мне…

- Пора, - озабоченно и чуть не с испугом поднялся вдруг Ипполит, в замешательстве смотря кругом; - я вас задержал; я хотел вам все сказать… я думал, что все… в последний раз… это была фантазия…

Видно было, что он оживлялся порывами, из настоящего почти бреда выходил вдруг, на несколько мгновений, с полным сознанием вдруг припоминал и говорил, большею частью отрывками, давно уже, может быть, надуманными и заученными, в долгие, скучные часы болезни на кровати, в уединении в бессонницу.

- Ну, прощайте! - резко проговорил он вдруг. - Вы думаете, мне легко сказать вам: прощайте? Ха-ха! - досадливо усмехнулся он сам на свой неловкий вопрос и вдруг, точно разозлясь, что ему все не удается сказать, что хочется, громко и раздражительно проговорил: - Ваше превосходительство! Имею честь просить вас ко мне на погребение, если только удостоите такой чести и… всех, господа, вслед за генералом!..

Он опять засмеялся; но это был уже смех безумного. Лизавета Прокофьевна испуганно двинулась к нему и схватила его за руку. Он смотрел на нее пристально, с тем же смехом, но который уже не продолжался, а как бы остановился и застыл на его лице.

- Знаете ли, что я приехал сюда для того, чтобы видеть деревья? Вот эти… (он указал на деревья парка) это не смешно, а? Ведь тут ничего нет смешного? - серьезно спросил он Лизавету Прокофьевну и вдруг задумался; потом чрез мгновение поднял голову и любопытно стал искать глазами в толпе. Он искал Евгения Павловича, который стоял очень недалеко, направо, на том же самом месте как и прежде. - но он уже забыл и искал кругом: - А, вы не ушли! - нашел он его наконец: - вы давеча все смеялись, что я в окно хотел говорить четверть часа… А знаете, что мне не восемнадцать лет: я столько пролежал на этой подушке, и столько просмотрел в это окно, и столько продумал… обо всех… что… У мертвого лет не бывает, вы знаете. Я еще на прошлой неделе это подумал, когда ночью проснулся… А знаете, чего вы боитесь больше всего? Вы искренности нашей боитесь больше всего, хоть и презираете нас! Я это тоже, тогда же, на подушке подумал ночью… Вы думаете, что я над вами смеяться хотел давеча, Лизавета Прокофьевна? Нет, я не смеялся над вами, я только похвалить хотел… Коля говорил, что вас князь ребенком назвал… это хорошо… Да, что бишь я… еще что-то хотел… Он закрыл руками лицо и задумался.

- Вот что: когда вы давеча прощались, я вдруг подумал: вот эти люди, и никогда уже их больше не будет, и никогда! И деревья тоже, - одна кирпичная стена будет, красная, Мейерова дома… напротив в окно у меня… ну, и скажи им про все это… попробуй-ка, скажи; вот красавица… ведь ты мертвый, отрекомендуйся мертвецом, скажи, что "мертвому можно все говорить…" и что княгиня Марья Алексевна не забранит, ха-ха!.. Вы не смеетесь? - обвел он всех кругом недоверчиво. - А знаете, на подушке мне много мыслей приходило… знаете, я уверился, что природа очень насмешлива… Вы давеча сказали, что я атеист, а знаете, что эта природа… Зачем вы опять смеетесь? Вы ужасно жестокие! - с грустным негодованием произнес он вдруг, оглядывая всех: - я не развращал Колю, - закончил он совершенно другим тоном, серьезным и убежденным, как бы вдруг тоже вспомнив.

- Никто, никто над тобой здесь не смеется, успокойся! - почти мучилась Лизавета Прокофьевна: - завтра доктор новый приедет; тот ошибся; да садись, на ногах не стоишь! Бредишь… Ах, что теперь с ним делать! - хлопотала она, усаживая его в кресла. Слезинка блеснула на ее щеке.