Переселенцы - Дмитрий Григорович

– Что это за мальчишка? Эй, мальчик! мальчик! – крикнул господин в халате[96], – эй, мальчик… Митька[97]! Митька, что это за мальчик? – а? Поди сюда, мальчик!.. Митька![98] Митька! зови его…

– Эй ты! ступай сюда… – неохотно заголосил Митька, высовываясь вперед.

Петя взглянул на длинные ноги лакея и понял, что бегство невозможно. Он робко подошел к крыльцу. За исключением случая, когда он встретил на пароме Белицыных, ему никогда не приводилось разговаривать с господами: он сильно оторопел.

– Ты чей? – спросил Лысков, прихлебывая чай, – что на меня так глаза-то выпучил – а?.. Митька, что он на меня глаза таращит – а? Ты, может, на хлеб смотришь – а? – обратился он снова к мальчику, – тебе белого хлебца захотелось?.. Ну, на, на! – заключил Лысков, бросая ломоть.

При этом Петя забыл страх; он с жадностью схватил ломоть и принялся есть. Лысков, которого, повидимому, забавляло обжорство мальчишки, бросил ему второй ломоть.

– Митька! – сказал он, – трубку!

– Да полно вам, сударь, курить-то; вы и то все бесперечь!.. Только встали, а уж пятую никак выкуриваете…

– А что, табак весь? – с беспокойством спросил Лысков.

– Табаку много; я так говорю: много оченно курите – не годится! – проговорил Митька.

– Не разговаривай, не терплю! ступай! – крикнул Лысков. Митька неохотно принял чубук с наконечником из красного сургуча и, бормоча что-то под нос, удалился. Помещик между тем, видя, что Петя съел второй ломоть, подал ему третий, за который мальчик так же охотно принялся, как за первый. Полминуты спустя явился Митька, сильно потягивая из чубука и беспечно пуская струи дыма во все стороны.

– Вот, сударь, вы тут потешаетесь, – вымолвил он, подавая Лыскову почти выкуренную трубку, – хлебом еще кормите его… вы бы лучше спросили, откуда; может, бродяга какой-нибудь…

– Как бродяга?..

– А какие обыкновенно бывают, что без пачпорта шляются…

– Ты откуда?.. откуда ты?.. Митька, спроси его, откуда он, – заговорил Лысков, обнаруживая вдруг суетливость.

– Что ж ты молчишь? Слышь, барин спрашивает, откуда? – крикнул Митька.

– Я не знаю… – пролепетал испуганный мальчик.

– Куда ты идешь – а? куда? – крикнул в свою очередь Лысков.

– Не знаю, – сказал Петя, думая уже броситься в ноги и просить пощады.

– Вот то-то же и есть, сударь! – произнес Митька с заметным самодовольствием, – а еще хлебом кормить изволили!.. Вот теперича извольте хлопотать, извольте вести его к становому: их ведь представлять велено…

– Ступай! пошел скорее, пошел! пошел!.. – заголосил сильно оторопевший помещик, – скорей пошел!.. Митька, гони его!.. Или нет, стой! – подхватил он, неожиданно оправляясь и даже проявляя на быстром лице своем признаки непомерного удовольствия и веселости, – мальчик, поди сюда, скорей ступай ко мне… сюда!

– Полноте, сударь, гоните его взашей!

– Нет, нет… Мальчик, сюда!.. Митька, знаешь что? выкинуть надо штуку Тютюевой… ха, ха, ха!.. Она вчера еще напустила индеек в мой сад; третьего дня поймали ее лошадей на моей ржи… поделом ей, пускай напляшется…

– Что ж? это можно! – проговорил Митька, которому также видно, улыбнулась мысль выкинуть штуку Тютюевой.

В радости своей Лысков не дождался, пока подойдет мальчик. Торопливо запахивая халат, он сбежал с крыльца и, оглядываясь на стороны, проговорил скороговоркою:

– Ступай, мальчик, скорей вон туда, вишь[99], обойди кругом вот эту избу – сейчас сад будет, решетка; придешь к калитке… живет тут помещица, добрая такая, она тебе всего даст… всего… Да вот что[100], – если скажешь, я прислал – беда будет!.. Скажешь или нет – а?

– Нет, – проговорил Петя, едва сдерживая слезы.

– Смотри же: беда будет! засеку тебя! Ну, ступай… ступай! – заключил Лысков, поворачивая мальчика на дорогу и быстро направясь к крыльцу, где ожидал его Митька с новой трубкой.

Пете смерть хотелось убежать скорей из деревни; он бы, может, и сделал это, но, обернувшись, увидел, что помещик и лакей наблюдали за ним: оба махали руками, давая знать, чтоб он шел по указанному пути.

Как уже сказано, домик Тютюевой почти примыкал передним своим фасом к зданию, воздвигнутому Лысковым. С тех пор как Лысков загородил любимые окна помещицы, она перенесла свое местопребывание на другой фас дома, глядевший окнами в сад. Петя миновал здание Лыскова, миновал дом и очутился против решетки, за которой располагался садик, разбитый весь на маленькие клумбы; сад замыкался маленьким, но очень чистеньким домиком; ставни и род галлерейки со столбиками и тремя ступеньками для схода в сад были выкрашены краской. Все это, и домик, и галлерея, и клумбы, и ставни, и столбики, отличалось такими малыми размерами, что казалось, сооружено было для детской потехи. Дело в том, что сорокалетняя девица, Ольга Ивановна Тютюева, любила, чтоб у ней все было маленькое; она жила совершенно одинокою; сверх того, сама она была такая маленькая, что по субботам мылась в корыте и свободно в нем умещалась. Немного погодя она вышла на галлерею с крошечной зеленой лейкой в руке. Петя принял было ее сначала за девочку и только когда взглянул на лицо ее, похожее на печеное яблоко, понял, что это была пожилая уже барыня. На этом печеном яблоке умещался, впрочем, такой избыток добродушия, которого стало бы на десять лиц шириною в арбуз. Петя поклонился. Барыня не заметила его и принялась поливать цветы. Петя снова поклонился. Наконец она подняла голову.

– Что ты, мой миленький – а? – ласково сказала она, поглядывая маленькими своими глазками на мальчика, – опять, видно, за яблочком – а?.. Нет, яблочки теперь зелены; есть не годится: брюшко заболит.

Говоря таким образом, Ольга Ивановна поставила лейку и подошла к ребенку, который с первого взгляда понравился ей, потому, может быть, что сам был мал и миниатюрен.

– А, да это не наш! – произнесла она, оглядывая Петю с ног до головы. – Экой ты, мальчик, чумазый какой, немытый… Ты разве не здешний?

Доброе лицо барыни, а пуще всего ее ласковое обращение и голос обнадежили Петю; но надежда эта, вместо того чтоб сделать его добрым, веселым и смелым, произвела совершенно другое действие. Он вдруг горько заплакал.

– Ах, боже мой!.. ах, что с тобою? что это? о чем ты? – заговорила Ольга Ивановна, поспешно отворяя калитку сада. – Поди сюда, мальчик. Не бойся, батюшка, не бойся… что ты? Тебя, верно, прибил кто-нибудь?.. Откуда ты? – добавила она, вводя мальчика в сад.

– Я не здешний… – проговорил Петя, рыдая.

– Откуда же ты? – спросила Ольга Ивановна, стараясь обласкать его.

– Я был у нищих, – начал Петя, горько всхлипывая, – силой у отца отняли…больно били меня… хотели глаза выколоть… Я убежал… убежал, да не знаю, куда идти к матери… дороги не знаю!..

– Ах, боже мой!.. ах, бедняжечка! Как же это так?.. Не плачь, батюшка… перестань; может быть, мы отыщем и мать и отца. Ах, бедненький!.. Авдотьюшка! Авдотьюшка! – закричала вдруг помещица, обращаясь к галлерее.

В дверях под навесом галлереи показалась женщина, повязанная по-бабьему и сильно хромавшая на левую ногу; это не помешало ей, однако ж, скоро спуститься с лесенки и подойти к барыне. Ольга Ивановна передала ей от слова до слова все, что говорил мальчик.

– Пожалуйста, Авдотьюшка, – примолвила она, между тем как баба пожимала губами и качала головою, – пожалуйста, веди его скорей к себе на кухню и прежде всего обмой хорошенько… Можешь даже взять корыто, в котором я обыкновенно моюсь по субботам. Потом надо будет накормить его, одеть… видишь, на нем одни лохмотья… Впрочем, за этим я уж присмотрю; ты поди сначала, обмой его… Ступай, голубчик, с нею, не бойся, поди, – довершила Ольга Ивановна, поспешно направляясь в дом, тогда как Авдотья повела мальчика в кухню.

Ольге Ивановне нетрудно было найти в одном из сундуков своих сверток холста[101]; еще легче было ей скроить для мальчика рубашонку и штанишки; она имела к этому делу большой навык, потому что держалась обыкновения обшивать с головы до ног своих деревенских крестников, которых было великое множество, что доставляло Лыскову новый неисчерпаемый источник для насмешек; но девица Тютюева не обращала на это внимания. Отдав скроенные куски девке Палашке и приказав приняться за шитье как можно скорее, Ольга Ивановна подошла к кухонной двери; она не посмела отворить дверь, боясь увидеть мальчика, стоящего совершенно голым в корыте. Спросив, скоро ли кончится маскарад и получив утвердительный ответ, она велела хорошенько накормить мальчика и привести его к себе. После этого Ольга Ивановна заметно успокоилась, возвратилась в садик и снова принялась за поливку цветов. Так провела она четверть часа. Ольга Ивановна думала уже пойти в дом и спросить о мальчике; с этим намерением поставила она наземь крошечную свою лейку, как вдруг перед калиткой явилась долговязая плешивая фигура с крупными губами и сумрачным носом, выпачканным табаком.