Повседневная жизнь советских писателей. 1930— 1950-е годы - Валентина Антипина

Иногда, предоставляя жилье, Союз писателей действовал по принципу «меняю шило на мыло». Так произошло в 1950 году с А. Глобой. Несчастный литератор стоял в очереди на жилье с 1935 года и еще в 1937 году должен был получить полагавшуюся ему квартиру в доме по Лаврушинскому переулку, которую он оплатил. Но по решению Секретариата ССП эту квартиру тогда предоставили другому писателю. И вот вместо обещанной отдельной квартиры ему предложили две комнаты в коммунальной квартире в обмен на две практически таких же, принадлежавших литератору. В них до этого жил Вашенцев, который, по его же собственным словам, «бежал оттуда, как из ада», из-за скандальных соседей. Положение сложилось трагикомическое, если учесть, что именно по такой же причине хотел уехать из своих комнат Глоба. Правда, литератору было совсем не до смеха, ведь в результате обмена он не только ничего не приобретал, но и ухудшал условия жизни, так как в предлагаемом ему жилье не было ванны, необходимой его больной жене. Он с гневом писал: «…я хотел бы понять, почему Секретариат не просто отказал мне, а облек свой отказ в форму дурной шутки, граничащей с издевательством и явно проникнутой неприязнью ко мне?»[758]

К середине пятидесятых годов проблемы с жильем так и не разрешились. За нерасторопность ССП и Литфонд на Втором Всесоюзном съезде писателей подверглись критике в отчете ревизионной комиссии: «Существует список писателей, нуждающихся в жилплощади в Москве. Против некоторых фамилий стоит примечание: „В первую очередь“, — но эти отметки о первоочередности сделаны по случайным резолюциям отдельных членов Секретариата.

В ряде случаев на заявлениях писателей нет никаких следов решения. Некоторые писатели подавали уже несколько заявлений в течение ряда лет, но вопрос о получении жилплощади при острой нуждаемости в ней так и остался нерешенным»[759].

Аскетизм выходит из моды

Назови мне такую обитель,Я такого угла не видал,Где бы сеятель твой и хранитель…В длинной очереди не стоял…Все кричат: за чем очередь?А я говорю: зачем очередь?

Н. Глазков[760]

В декабре 1946 года И. Альтман составил А. Фадееву записку по вопросам снабжения писателей. Из 1200 человек, которых обслуживал Литфонд Москвы, лимитные книжки на 500 рублей получали 85 человек, а на 300 рублей — 154. Ордера на одежду за 11 месяцев 1946 года получили 1742 писателя и члены их семей. На них было приобретено: пальто мужские — 55 штук, пальто дамские — 83, костюмы мужские — 17 (из них 4 хлопчатобумажные, спортивные), обувь мужская — 103 пары, обувь дамская — 315 (90 процентов — парусиновая с резиновой подошвой), платья дамские — 298 штук (разных сортов, включая 30 процентов хлопчатобумажных).

Несмотря на помощь, положение с обеспечением писателей промтоварами было тяжелым. С письмом к А. Фадееву обратился М. Юрин, взявший ранее в Литфонде ссуду на переезд с Севера, которую исправно возвращал. Он писал: «Подходит зима, а у меня нет обуви. За годы Отечественной войны я сдал в фонд обороны огромное количество вещей, а теперь воспитываю ребенка, потерявшего родителей»[761]. Юрин просил промтоварный лимит на 300 рублей и сторублевый лимит на продукты.

Даже та, сравнительно небольшая поддержка, которую оказывала литераторам писательская организация, обеспечивая их ордерами на одежду, имела для них неоценимое значение — ведь положение со снабжением населения в те годы было крайне тяжелым. Дошло до того, что «секретари ряда обкомов Сибири обратились в ЦК ВКП(б) с беспрецедентной просьбой: разрешить им не проводить 7 ноября 1946 г. демонстрацию трудящихся, мотивируя двою просьбу тем, что „население недостаточно обеспечено одеждой“»[762]. Несколько смягчало ситуацию поступление гуманитарной помощи из США и Великобритании. Распределением «американских подарков» занимался и Союз писателей.

Интересное положение сложилось в книжных магазинах. Например, «Лавка писателей» в Ленинграде просто изобиловала книгами, особенно букинистическими и очень редкими. Дело в том, что голодные люди в блокаду снесли туда на продажу все, что с большим трудом многими десятилетиями собиралось в личных библиотеках.

30 декабря 1947 года в Москве была открыта Книжная лавка для членов Литфонда. Она не только была призвана снабжать писателей литературой, но и руководить деятельностью своих филиалов на периферии. Как показала проверка, проведенная Литфондом в январе 1949 года, Книжная лавка со всеми своими задачами не справлялась. Произошло ее затоваривание литературой, которую никто не покупал. Из 1000 членов Литфонда, прикрепленных к лавке, регулярно ее услугами пользовались только 350–400 человек. В том же году лавка добилась получения книг в издательствах «Молодая гвардия», «Московский рабочий», в Военторге и Когизе, правда, в небольших количествах. Это позволило несколько разнообразить ассортимент[763].

Постепенно в писательской среде крепла тяга к дорогим вещам и модной одежде, которые становились символом престижа. «Для нас, признававших в быту полный аскетизм, доходивший порой до абсурда, появление у Афиногеновых личной машины было не меньшей сенсацией, чем покупка коровы Артемом Веселым… Впрочем, необходимость коровы еще можно было как-то оправдать — детей много, кормиться было трудно»[764].

Приведенное воспоминание Р. Корн относится к тридцатым годам. Теперь же личные автомобили сенсацию не вызывали. Когда вожделенная мечта о собственной машине сбывалась, выяснялось, что автомобиль — не столько средство передвижения, сколько предмет неустанных забот — ведь в дефиците было все: бензин, смазочные материалы, запчасти. Раздобыть все это можно было, лишь имея необходимые связи. В. Ардов обратился за помощью к своему другу полковнику Беседину в стихотворной форме:

Полковник! Обращаюсь нынеК Вам по такому случаю:Я, значит, барин при машине,Но нету в ней горючего.Мне по решенью СовнаркомаПригнали черный опелек,Стоит он тихо подле дома…Ну, а какой же в этом прок?Нет, нет, полковник, поднажмите:Устройте мне хоть литров сто!При нынешней машинной прытиМне меньше брать зачем? На что?!Вам, право, плюнуть — это дело.Ну, что для вас там — сто кило?Так директиву дайте смелоМне отвалить такой талон,Который где-то отоварят,Польют мне в бак бензин струей…И сам я с радостною харейПомчусь по городу стрелой…Еще не все: я в автоделеМолодожен иль новоселСкажу, чтоб прямо двинуть к цели:Не все я наперед учел.Нужна мне очень также бочкаИ два крафштофа, значит, к ней.И уж на этом будет точка.Я умолкаю ей-же-ей!Надеюсь, удовлетворитеВы просьбы скромные мои.И нашей прежней дружбы нитиПомогут сильно в эти дни!..[765]

Женщин-литераторов стали волновать эстетические достоинства нарядов. У многих из них появилась возможность проявить в одежде свою оригинальность и вкус. Так, жена В. Ардова Нина Антоновна выполняла роль заведующей гардеробом А. Ахматовой: «Своеобразный стиль одежды был в какой-то мере сохранен. Ахматова носила просторные платья темных тонов. Дома появлялась в настоящих японских кимоно черного, темно-красного или темно-стального цвета. А под кимоно шились, как мы это называли, „подрясники“ из шелка той же гаммы, но посветлее»[766]. Г. Николаева предпочитала русский стиль: «Когда у нее появились первые большие деньги, наша соседка Вера Сергеевна немало потрудилась, сшив для Галины два сарафана, какие носили некогда на Руси, из голубого и малинового панбархата. Она словно вросла в эти сарафаны и стала похожа на боярышню. Затем уже последовало черное бархатное платье, платиновая лиса-чернобурка и аметисты. Но все это были временные переливы женской души. О „тряпках“ она любила судачить в минуты „роздыха“… В общем, ей было „наплевать“ на все туалеты»[767].

Портрет женщины того времени — спутницы жизни писателя — написал в стихах М. Годенко:

Издергана горячкой магазинной,Избалована мужниной любовью,Его окладом и его машиной —Она в тревоге за свое здоровье…Шляпы, туфельки — купила,Китайский зонт и габардин — достала.А платья, платья!Птичкой яркокрылойНа всех балах и вечерах блистала.О, сколько надо мужества и воли,Чтобы ловить изменчивые моды!Ну как же тут под сердцем не заколет,Ну как тут не запросишься на воды?!

Хорошо и элегантно одеваться любили не только женщины, но и мужчины-литераторы, например М. Луконин. «Он не был щеголем, в его умении одеваться всегда чувствовался не общий, общепринятый, а свой вкус. Так, он носил пиджак, который выглядел как фрак, в его покрое была выражена новизна старомодности, так подходившая к облику, жесту, походке Михаила Кузьмича. Его туфли на высоких каблуках, всегда блестевшие, приноравливались к широкому, размашистому, но не разухабистому шагу»[768].