Роман о себе - Борис Казанов

Была встреча с редколлегией «Нового мира». Меня готовили к показу «АТ», так называли по знаменитой росписи Александра Трифоновича Твардовского. Я не захотел его дожидаться и ушел. Позавчера, когда возвращался из Москвы, лежал на полке и упрекал себя, пьяный, что недостаточно им нагрубил. Владимир Лакшин так ничего и не отобрал для своего несексуально-озабоченного журнала. Даже такие рассказы, как «Некрещеный», «Остров Недоразумения», «Москальво», которые он назвал «превосходные, редкие по живописности». А что говорить про «Местную контрабанду», «Мыс Анна»! Игра в карты, загадывание на судьбу - о чем вы? Даже в сугубо «жизненных» ситуациях следовало выдерживать дозу общеупотребительного пристойного реализма. Все клалось на чей-то влажный, дегустирующий язык… Лев Толстой как-то вертел один рассказ Мопассана: о моряке, переспавшем с собственной сестрой. Рассказ нравился Льву Николаевичу, но он возмущался им. Решил по-своему перевести, но и перевод ему не удался, титану пера!… Когда я, разозленный, уходил из «Нового мира», Игорь Сац попросил подарить рукопись рассказа «Тихая бухта» - там горит стог сена, уложенный и забытый женщинами с лета. Этот стог поджигают, согреваясь, зверобои… Я дал рукопись, удивившись: «Зачем, если не печатаете?» - «Меня согревает этот рассказик. Хочу иметь при себе»…

Что теперь делать? Есть пример изощренной писательской мести: Джойс. Джойс сочинил роман, который нельзя прочитать и не прочитать невозможно. Его «Улисс» - гениальная ловушка с хитроумнейшим лабиринтом, где не каждый выйдет к чудодейственным потрясениям. Или же, пока доберется до них, вконец обессилев, уже будет неспособен испытать то, что в полной мере испытал и чем насладился Джойс. То есть, попросту говоря, Джойс так запрятался среди выращенных им строк, что сидел, как Наталья, на грибной поляне, опаханной со всех сторон трактором, и сколько там не ходило-бродило, позванивая пустыми ведрами, литературоведов-грибников, никто из них и не дознался, где сидит Джойс и откуда на них посматривает, ликуя, что они такие безголовые и слепые.

Другого выхода нет: сочинять великий роман, чтоб расплатиться за все обиды, - на свой манер, а не на манер Джойса…

Сейчас и у меня что-то есть. Да, уже есть замысел, и он возник, должно быть, в том омуте, где я искупался, на стыке Сожа и Остра. Я спускался по лучу, и там лежал кто-то на дне… Может, это и будет тот роман, которым я смогу себя поднять?

Опять увижу море, и если есть Бог, то эта поездка мне вернет то, что я растерял.

Думая о своем, я смотрел на бабку Шифру, и она, как почувствовав, что мне застило глаза, спросила: «Апустил книгу в печать?» Я кивнул, и мы перешли на полное рассматривание друг друга. Ее черные глаза, казалось, таили в себе присутствие глубокой мысли, но я знал, что она уже не думает ни о чем. Просто глядит на меня, чтоб наглядеться, глядит и глядит, как с фотокарточки на памятничке, а рядом, помогая ей смотреть, пылает, сгорая, сухое дерево.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. МОЯ ГЕРЦОГИНЯ

Глава 25. В домике Веры Ивановны. Отъезд Натальи

Жизнь прожитая опять подошла близко, стояла на станции Болотная. Долгое время здесь держалось натуральное болото: с осокой, трубками камыша, кувшинками, дикими утками. Разбойные коты, прячась в жесткой траве, подкарауливали выводки утят, а мальчишки, забредая до окон чистой воды, вытягивали из нее, густо-коричневой, похожей на чай, с пузырьками болотного газа, длиннейшие стебли женственных лилий. Особенно приятно было стоять здесь теплой весной и слышать, как от сажалок, подернутых паром, доносится кваканье лягушек. Мой Батя, прослушав лягушачье пение, сказал мне (он был навеселе): «Бора, у тебя голова молодая, я продиктую ноты. Хороший может выйти звукоряд для акапелльного пения!…» Все начало изменяться, когда сюда добрели нищие городские старухи - набивать мешки лекарственными травами. Постепенно обмелело, деградировало и само болото; и в один ранний день зимы с опередившим календарь крепким морозцем здесь погибла целая колония лягушек. Стало тихо, старухи вернулись в город набивать мешки пустыми бутылками. Теперь, говорят, на месте болота окультуренные поля с березнячками, владения Ботанического сада. Я хочу снова оказаться в тех местах, вернуться в давние годы, когда жил в районе Сельхозпоселка, в зеленом домике Веры Ивановны.

Мы снимали крошечную комнатку на троих: стол, деревянная пружинная кровать, которую Наталья застилала покрывалом, когда появлялись именитые гости. Был у Натальи свой уголок с трехстворчатым зеркалом, а Олежка имел кроватку. На ней, случалось, я спал, просунув ноги между прутьями. Сын часто болел, кричал во сне, жена брала его к себе. Протапливали домик вечером, это делал муж Веры Ивановны тишайший Александр Григорьевич. Ночью становилось так жарко, что приходилось открывать форточку, несмотря на нездоровье сына. К утру тепло выдувало, и когда я, оставаясь один, садился за стол, то надевал теплый свитер и шерстяные носки. Я не выносил холода, меня от ветерка знобило, хотя не так давно я был командиром зверобойного бота, работал на шхуне «Морж». Мы вели промысел тюленя на Шантарах, северная оконечность Сахалина, вечный лед почти. Весной, когда во льдах возникли разрежения, к островам подходили зверобойные шхуны, выпускали боты. Двигаясь за дрейфующим льдом, боты выискивали зверя и отстреливали его. То был молодой сильный зверь, тюлень, более дикий, чем котик. Добывать его приходилось не в научных целях, как на Курилах или Командорах. Я застал там и осенний промысел, когда зверь, сходя со льдин, укладывался на своих диких, мало кому известных лежбищах. Темными ночами под шумовым прикрытием прибоя мы высаживались на скалистые берега, крадучись, подбирались к лежбищам и устраивали кровавое избиение зверей. Отходя на рассвете от острова, мы удивлялись, как не сломали голову на этих скалах с глубокими расщелинами, куда прорывалась, вспучиваясь, прибойная волна. На них и днем смотреть страшновато, а как ползать ночью, без огня? Меня и еще одного зверобоя едва не подмял сивуч, морской лев. Свалившись во сне с высокой скалы, он упал в каком-то метре от нас, отрыгивая после падения камни. Сивучи глотают их, чтобы перетирать еду в желудке. На многих из нас были кровоподтеки от дубин. Орудуя дубинами, мы, не опознавая в темноте, наносили травмы один другому. Был случай, когда наш бот ночью перевернул кит. Этот факт из моей жизни стал известен. Мой друг, московский критик Игорь Акимов, процитировал почти целиком мое письмо в рецензии на «Осень на Шантарских островах», опубликованной в «Литературной газете». Я привел первые попавшиеся случаи, которые никто из зверобоев не счел бы нужным припоминать. А то, что я припомнил, говорило уже, что в моем сознании происходил точный отбор того, о чем следовало писать. Я имею в виду не возможность публикации, я об этом не думал, - язык замирал, перо останавливалось: не хватало тонких красок, чтоб передать необъяснимые, поистине бетховенские аккорды, звучавшие на ледовых просторах. Я уже видел новыми глазами и ребят, которым ни в чем не уступал, и хотел показать их в лучших чертах. Ведь никому другому в тех местах работать было бы не по силам! Что до холода, с которого я начал, то я ходил легко одетый и никакого холода не ощущал, как и остальные. Плавание вышло такое, что я, не обиженный воображением, повидавший море, никогда бы не сумел представить нечто подобное наяву. Я попал в мир, замкнутый в самом себе, мир деревянных шхун, людей-титанов, где любой был открыт и демонически странен. Особенно, когда он, красуясь перед природой, забавлялся с собственной жизнью, как великанское дитя.