Горбун, Или Маленький Парижанин - Поль Феваль

Взгляд Анри словно говорил мне:

«Аврора, этот ребенок — вы!»

Сердце у меня лихорадочно забилось, и я уже другими глазами взглянула на старый замок.

Но Анри тут же спросил:

— А что стало с ребенком? Женщина ответила:

— Он умер.

6. НАКРЫВАЯ НА СТОЛ

На дне рва был луг. С того места, где мы стояли, если смотреть под арку разрушенного деревянного моста, над низким откосом рва были видны дома деревни Таррид и кромка леса. А справа над крепостной стеною высился кружевной шпиц келюсской церкви.

Анри долгим печальным взглядом обвел открывшуюся картину. Казалось, он пытается сориентироваться. Свою шпагу он держал й руке, словно трость, и чертил ею какие-то линии на траве. Губы его шевелились, как будто он разговаривал сам с собой. Вдруг он указал пальцем туда, где стояла я, и воскликнул:

— Это здесь!

— Да, — подтвердила женщина, — как раз здесь мы и нашли тело молодого сеньора.

Я вздрогнула и попятилась. Анри спросил:

— Что же сделали с телом?

— Я слышала, что его перевезли в Париж и погребли на кладбище Сен-Маглуар.

— Ну да, — как бы отвечая своим мыслям, промолвил Анри, — Сен-Маглуар — родовое владение Лотарингского дома.

Выходит, матушка, несчастный молодой сеньор, убитый в ту страшную ночь, принадлежал к благородному Лотарингскому дому.

Анри опустил голову. Он о чем-то думал. Я заметила, что время от времени он украдкой поглядывает на меня. Потом он попытался подняться по лесенке, что вела к въезду на мост, однако прогнившие ступени подламывались под его ногой. Он опять вернулся к стене и постучал эфесом шпаги в ставни, закрывающие окно.

Служанка, которая, словно чичероне, следовала за нами, пояснила:

— Они прочные и с той стороны окованы железом. После того как уехали судейские, окно ни разу не открывали.

— И что же вы слышали, добрая женщина, в ту ночь сквозь свои закрытые ставни? — поинтересовался Анри.

— О сударь, казалось, все бесы вырвались на свободу и сошлись здесь под стеной. Мы глаз не могли сомкнуть. Убийцы приехали днем и пили в нашем кабачке. Ложась спать, я подумала: «Да примет Господь в лоно свое тех, кто завтра не увидит восхода солнца!» Мы слышали звон стали, вопли, проклятья и два мужских голоса, которые время от времени восклицали: «Я здесь!»

Самые невероятные мысли возникли у меня в голове. Ведь мне же знаком этот клич или девиз. Еще в раннем детстве я слышала его из уст Анри, а потом нашла переведенным на латынь на печатях, наложенных на тот таинственный конверт, который мой друг хранит как величайшую драгоценность.

Анри был замешан в этой драме.

И только он может разъяснить ее мне.

Солнце уже клонилось к горизонту, когда мы тронулись в обратный путь. На сердце у меня было тревожно. Я все оборачивалась, чтобы еще раз взглянуть на этого угрюмого каменного гиганта, высящегося на своем исполинском пьедестале.

Ночью мне снилась женщина в трауре, сжимающая в объятиях младенца и склоняющаяся над мертвенно-бледным молодым человеком с кровавой раной на груди.

Матушка, не вы ли то были?

На следующий день на борту судна, которое уносило нас через океан и Ла-Манш к берегам Фландрии, Анри сказал мне:

— Аврора, скоро вы все узнаете. И дай Бог, чтобы вы стали от этого счастливей!

Когда он говорил это, у него был такой печальный голос. Неужели, когда я узнаю свое происхождение, это может принести мне несчастье? Но даже если это так, матушка, я все равно хочу узнать вас…

Мы высадились с корабля в Остенде. В Брюсселе Анри получил большое послание, запечатанное печатями с французским гербом. Назавтра мы выехали в Париж.

Уже смеркалось, когда мы проехали под Триумфальной аркой, что стоит в конце Фландрской улицы и за которой начинается столица. Мы с Франсуазой сидели в карете. Анри ехал верхом впереди. Я погрузилась в собственные мысли, матушка. Что-то мне подсказывало, что вы здесь.

Да, матушка, я убеждена, что вы живете в Париже. Я узнавала воздух, которым вы дышите.

Мы покатили по длинной улице, по обеим сторонам которой стояли высокие серые дома, потом свернули на узкую улочку, и она привела нас к церкви, стоящей посреди кладбища. Потом я узнала, что это церковь Сен-Маглуар.

Напротив нее высился величественный дворец — дворец Гонзаго.

Анри спешился и, подав мне руку, помог выйти из кареты. Мы прошли на кладбище. Позади церкви, огражденная простой деревянной решеткой, стояла открытая ротонда; сквозь ее аркады видны были монументальные надгробия.

Мы вошли в ротонду. Лампадка, свисающая с ее свода, чуть рассеивала тьму. Анри остановился перед мавзолеем, на котором был изваян облик молодого человека. Анри поцеловал статую в лоб. И я слышала — слезы дрожали в его голосе, — как он промолвил:

— Брат, вот и я. Бог мне свидетель, я исполнил свое обещание.

Позади нас послышался шум. Я обернулась. Франсуаза Берришон и ее внук Жан Мари стояли на коленях за деревянной решеткой. Анри тоже преклонил колени. Он долго тихо молился, а, поднявшись, попросил меня:

— Аврора, поцелуйте это изваяние.

Я подчинилась, но спросила, почему я должна целовать его.

Анри открыл было рот, чтобы ответить, однако заколебался и наконец сказал:

— Потому что у него было благородное сердце и я любил его.

Я вторично поцеловала статую в ледяной лоб. Анри поблагодарил, взяв меня за руку и прижав ее к своему сердцу.

Ах, как он любит, матушка, когда любит! Наверно, суждено, что он не может меня полюбить!

Через несколько минут мы были в доме, где я и кончаю писать вам эти строки, дорогая моя матушка. Анри заранее снял его.

После того как я переступила порог этого дома, я ни разу не покидала его.

Я одинока, как никогда, потому что у Анри в Париже дел стократ больше, чем где бы то ни было. Я вижу его даже не при каждой трапезе. Мне запрещено выходить. Приближаться к окнам я должна с осторожностью.

Ах, матушка, если бы он был ревнив, я была бы счастлива подчиняться ему, укрываться, прятаться, сохранять себя для него одного! Но я помню, как он сказал в Мадриде: «Это не ради меня, а ради вас».

Да, матушка, это не ради него. Ревнуют только тогда, когда любят.

Я одинока. Сквозь щелку закрытых оконных занавесок я вижу суетящуюся шумливую толпу. Все эти люди свободны. Вижу дома на другой стороне улицы.

Каждый этаж занимает семья. Я вижу молодых женщин и смеющихся детей. Они счастливы. А еще я вижу окна Пале-Рояля; часто по вечерам они бывают освещены: это регент устраивает празднество. Подъезжают придворные дамы в каретах, у дверец которых гарцуют красивые кавалеры. До меня долетает бальная музыка. Иногда я всю ночь не могу уснуть. Но если бы только он проявил ко мне нежность, если бы сказал хоть одно ласковое слово, я, матушка, обо всем бы забыла и была бы счастлива.