Дневники 1920-1922 - Михаил Пришвин

Значит, социалист бунтующий, потому что все хотят быть капиталистами, все хотят лениться, учиться, изобретать. Следовательно, это неправда, что один труд создает ценности, эта теория выгоднее, с одной стороны, лентяям для того, чтобы понудить дураков к работе, с другой стороны, и дуракам, претендующим на творчество. Так что мораль труда ошибочна в своей основе. Секрет истинного творчества только художники выражают вслух: труд создает ценности в известном сочетании с ленью. Теория трудовой ценности не верна.

Под лозунгом трудовой ценности наши рабочие восстали и, свергнув лентяев, перестали сами работать.

Истинный лозунг движения — лень и чтобы всем быть, как один (т. е. как ленивый). Но это неверно: все не могут лениться, все должны работать, а лениться может только один, если все будут лениться, то будут голодными. Основная же ошибка социалистов в том, что они насильно хотят добиться полного тождества личности и общества. Они не могут понять, что нельзя отрезать нос у собаки и приставить к носу человека — дать последнему собачье чутье, что нельзя вкроить мозги человека в собачьи — дать последней человеческий разум, что нельзя сделать из женщины мужчину и наоборот и нельзя законы личной души механически сочетать с законами души общественной, потому что личность и общество существуют раздельно, как два пола, соединить которые можно только в любви.

Классовая вражда (трудящихся и лентяев), однако, существует, как половая вражда, как национальная.

Религиозное сознание и есть тот путь к сочетанию, в котором все эти вражды исчезают, это есть сочетание внутреннее, полное двух начал, производящих третье, новое.

Социализм — явление отрицательное, он говорит, что нельзя так жить, а как жить, может научить только религия.

9 Августа. «Страшно то, что нет ничего страшного, что самая суть жизни мелконеинтересна — нищенски плоска. Проникнувшись этим сознанием, отведав этой полыни, никакой уже мед не покажется сладким…» (Тургенев «Довольно»).

Осень. Хмурое небо. Дожди. Еще ласточки вьются возле старых гнезд у окон. Березы желтеют. Все избытки жизни кончаются. В голоде рождаются привычки новой жизни, которые после долго-долго темной рекой будут течь под всеми избытками. Вся моя жизнь со всеми мечтами ее кажется теперь мне избытком.

10 Августа. На Польне сено скошено и убрано. Такая тишина, такая пустыня.

В Дорогобуже оперные певцы не нашли публики: весь город сено убирал.

11 Августа. Все, что было избытком во мне, что бросало меня в разные стороны, теперь собралось в одну точку зрения на себя обыкновенного, как все. Правда, это духовное зрение на себя, как на всех, бывает только моментами, но что это за «счастливое» существо — обыкновенный человек.

12 Августа. Вова сказал, что нужно приспособиться, а как приспособишься, если для этого не хватает терпения и не должно хватать, если только хочешь сохранить свое «я»…

Столинский — вполне Молчалин, хотя всегда говорит социалистическими фразами Жореса и пишет в день по фельетону… Можно себе представить и наоборот, с виду это будет Молчалин, все поступки его будут Молчалинские, приспособляться будет он до неотличимости от среды, а внутри будет сам и будет человек современный, двойная личность, внешняя, как выражение внешней общественно-принудительной неправды и внутренней пленной правды… Господи! но когда же на Руси было иначе?

В моем существовании есть признаки возвращения к исходному пункту 15-летней жизни: я опять агроном, не имеющий понятия о своем деле, опять время от времени ласкается сердце к неподвижной мысли о насильном конце с облегченными средствами…

Радость, бодрость и все свои силы я получаю от моментов сосредоточенности в себе в тишине, когда рождается какая-нибудь мысль, которую можно записать.

13 Августа. При первом свете падали звезды. Чистый восход. Жгуче-холодная роса. Первое осеннее токование тетерева.

Слышно в глушь, как бегут большевики и наступает армия «дельных» людей, разных кооператоров, торговцев, специалистов и т. п.

Служить — значит доказывать свою любовь.

14 Августа. Осень. Ярко. Молчаливые тени в лесу.

В Плоском нас угощали сливами красными. Захотелось желтых. Хозяин подошел к чужому саду и натряс желтых слив целую шапку.

— Мы украли?

— Нет, у них можно, у каждого есть свои сливы, и их не жалеют.

— И не воруют?

— Зачем воровать, когда у каждого есть свое.

— Значит, чтобы не воровали, нужно каждому иметь свое, каждый должен быть насыщен своим.

Сон. Кто-то сказал, что у Семашки длинная седая борода. Я стал спорить, и вдруг сам Семашко, а я ему рассказываю спор. В ответ он вынимает свой портрет и показывает, на портрете порядочная седая борода и лицо совсем не Семашкино, а жандармского ротмистра, притом умиленное, в лице сохранилось все типично жандармское и пробивалось умиление, просветление. Спрашиваю: «Как же так из Семашки вышел жандарм?» Ответ: это вышло по закону среднеарифметического правда + долг = просветленному жандарму.

18 Августа. Спал на клюквенной кочке в Чистике. Ящерица маленькая, в наперсток, рядом спала. На воду ходили журавли…

…Вот это странно: она отдавалась, а ему нужна была недоступная, нужна была трагедия, и он сделал ее неприступной девой. Пример: дают денег, нет! я хочу быть бедным и тосковать о богатстве… какая нелепость!

19 Августа. Каждый день в лесу на охоте, очень тепло, иногда брызнет теплый дождик и смочит траву. Застилаю ветвями ольхи место зольное, где курили самогон, и возле самогонной ямы, как у могилы, отдыхал, положив голову на кочку. Мальчишки хмель собирают (за 1 ф. хмеля — бутылка самогона — или 25 тыс.) и все время ругаются по-матерному. Бабы в клюкве. Кто тащит веники, кто лозу. Собираются жать овес, ячмень и сеять озимое.

Продолжаю думать о ненужном (о романтизме), вспоминаю белокурую девочку в Черной Слободе.

Еще: вера во всемирную катастрофу.

Дуничка прислала письмо, что 12 Апреля умер Илья Николаевич.

Бороться с паразитами в голове без мыла и частого гребешка невозможно, овладевает отчаяние, и вот утешение: все они пусть победят, но отдельного из них я луплю каждое утро целыми сотнями; им приходится сражаться со мной, презирая отдельного, они бессмертны, как все, но отдельный в лице моем видит смерть; из мельчайших, которые я не вычесываю, вырастают новые, но каждая, достигшая величиной промежутка зубцов гребешка, должна погибнуть; я существую для них как смерть, и они смертны в лице моем, каждая из всех дождется конца: я раздавлю ее ногтем. Так человечество, паразит природы, побеждает ее, но природа поражает человека смертью…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});