Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды - Виктор Некрас

Руки закоченели, на ресницах замёрзли слёзы.

Сколько времени она стоит здесь, у этого камня, видока долгих веков, а то и тысячелетий?

Девушка решительно всхлипнула, утёрла глаза рукавицей и обогнула камень.

Тропинка, спрямляясь, пересекла широкую заснеженную поляну и упёрлась в низкие ворота. Из-за чуть покосившегося тына виднелась укрытая снеговым сугробом высокая кровля, а с перекладины над воротами зловеще скалился крупными жёлтыми зубами конский череп — пугал лесную нечисть.

Гордяна несколько времени передохнула, сотворила вокруг головы обережный круг и решительно двинулась к воротам.

Ворота были чуть приоткрыты.

Посреди широкого двора стоял чуть кривоватая изба без единого окна, зато по причелинам, полотенцами и балясинами высокого крыльца тянулась нарядная резьба — тут и солнце, и молния, и огонь, и всевозможное зверьё. Гордяна усмехнулась, сделала шаг от ворот, и тут со скрипом отворилась дверь. На крыльце возникла высокая седая старуха в едва накинутом на плечи пожелтелом от старости полушубке, костлявая потемнелая рука крепко сжимала тяжёлый резной дубец, более приличный мужчине в годах — дородному родовому войту альбо ведуну, а то и старому князю, будь такой в кривской земле. Пронзительно и внимательно глянула на девушку, несколько мгновений её молча разглядывала, потом сделала короткий приглашающий жест рукой — входи, мол. Поворотилась и ушла в избу, оставив дверь отворённой.

Надо было входить.

Избушка тоже была всегда.

Всегда сколько помнила Гордяна. И всегда, сколько знали её родители.

И ведунью Гордяна знала тоже. Всю жизнь.

Старая Летава жила здесь всегда.

Мало того, она была из их рода!

Когда-то давно, может лет двадцать тому, а может и сто лет жила в роду девушка Летава. Песенница и хохотунья, плясунья и затейница, собирала как-то девушка грибы. И дорожка вывела её сюда… к камню. Неведомо уж, что она видела альбо там слышала… а только воротилась домой молчаливая, на себя непохожая.

После того схватились родичи за голову — перестала девушка ходить на гуляния да честные беседы, подолгу в лесу пропадала. А однажды — пропала вовзят.

И только уже потом нашли охотники избушку у Чёрного камня. И встретили там Летаву. Только невесть куда пропала та песенница — была эта Летава мрачна и молчалива, зато хорошо знала все лесные травы и заговоры.

Гордяну вдруг разом охватила какая-то непонятная робость. Он закусила губу и понукнула сама себя — ну же! Чего же теперь-то стала? Мало не тридцать вёрст отмахать на лыжах и отступить на самом пороге — подобной глупости свет не видывал ещё.

Воткнула лыжи у крыльца, поднялась по чуть скрипящим ступенькам и переступила порог. В сенях было полутемно — только в отворённую дверь за спиной чуть сочился слабый свет. Гордяна обила снег с лаптей, прошла в жило.

В пояс поклонилась домовому, выпрямилась и огляделась.

Внутри было не так уж и темно — горели три светца, пламя приплясывало на сквозняке. Изба была не особенно велика, но порядок — на зависть иным. Гладко выскобленный и натёртый воском пол, ровные бревенчатые стены — янтарно-блестящие до воронцов, отмытые, и чёрно-блестящие выше. Середину избы занимал сколоченный из толстых досок стол, вплотную придвинутый к небольшой печи. На лавках вдоль стен — небрежно брошенные звериные шкуры — волчьи, медвежьи, рысьи. Немалое меховое богатство, уж Гордяна-то, дочь первого охотника в окрестностях, в шкурах толк понимала. Прямо над дверью — развесистые лосиные рога, увешанные пучками сохнущих трав. Из запечного пристально глядят чьи-то немигающие глаза, совсем непохожие на человечьи — кошка, домовой альбо какая-нибудь нечисть? Кто знает?

Хозяйка избы сидела в красном углу, прямо под тяблом, с которого сумрачно глядели лики домашних богов — сухая и прямая как палка, с морщинистым лицом. Казалось, и голос у неё должен быть такой же скрипучий, как старая осина альбо ёлка.

— Дверь-то притвори, полоротая, — неприветливо проскрипела старуха, и Гордяна невольно вздрогнула — надо же было так угадать… Притянула дверь, захлопнула поплотнее… — Проходи да сказывай, с чем пришла.

Девушка вдруг запнулась. А что говорить? Рассказывать, как волю всего рода ни во что поставила?

Ведунья цепко глянула на неё и вдруг усмехнулась.

— Ладно, не трудись… и так всё вижу, — ехидно бросила она. — Любишь.

— Люблю, — потерянно выдохнула Гордяна.

Летава криво усмехнулась.

— Оно и видно… — проскрипела она. — И через родовую честь переступить готова…

Гордяна виновато потупилась, сжала зубы.

— Мать-Лада меня одобрила… — прошептала она.

Подняла голову, улыбнулась через силу прямо в цепкий недоверчивый взгляд ведуньи.

Старуха смотрела без насмешки.

— Так чего же тебе, дева? — спросила она уже без прежней скрипучести в голосе. По-доброму спросила. — Ты его любишь, Мать-Лада не против… в чём дело-то?

— Женатый он, — всхлипнула Гордяна, опустив глаза. — Очетованный.

Ведунья пожала плечами.

— Меньшицей быть не хочешь? От жены отворотить задумала? — в голосе Летавы вновь возникла неприязнь.

— Нет, — покачала головой девушка. — И меньшицей согласна, и чернавкой… лишь бы при нём быть… хоть жене его ноги мыть…

Смолкла.

Ведунья глядела непонятно. То ли сочувственно (да и как тут не посочувствуешь, такой-то любви), то ли понимающе (женщина женщину завсегда поймёт), то ли завистливо (самой-то Летаве такового никогда испытать не довелось).

— В роду житься не стало, как я жениха отвергла… Медвежьей невестой дразнят.

— Ладно, дева, — проскрипела она (голос ведуньи снова стал неприятным и пугающим). — Помогу я твоему горю… чем смогу…

Из поставца пряно и духмяно пахло сухими травами. Ведунья отвалила дверцу поставца пошире, запах волнами потёк по горнице, пахнуло летом.

Гордяна прикрыла глаза — казалось, сейчас коснётся полуприкрытых век солнечное тепло, и девушка поймёт, что всё, что случилось за лето и осень — только дурной сон, а на самом деле она на сенокосе. После полуденной выти придремала в жару под копной сена…

Но солнечного тепла не было — был тускловатый отсвет горящих на светцах лучин.

А Летава, меж тем, рылась в поставце, неразборчиво бормоча себе под нос:

— На море, на океане, на острове Буяне, растёт трава-любисток. Стану я на заре, пойду через двери да ворота, росой умоюсь да на зарю алую гляну, шитым браным полотенцем утрусь. Пойду я по заре по Буяну-острову, сорву траву любисток с поклоном. Будь же трава любисток сильна да добра, будь свежа да востра…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});