Автобиография - Франко Дзеффирелли

Он как бы по секрету рассказал, что все дело в воде. На Итаке воды предостаточно. Ее доставляют на остров двумя судами, перекачивают в скрытую деревьями водонапорную башню на самой высокой точке, а оттуда она течет по трубам и орошает эти цветущие угодья.

Он в подробностях объяснил, какая была проделана работа, сколько садовников и разных техников пришлось нанять, рассказал, что масличные деревья привезли из Эпира, абрикосовые из Фракии, а вишни из Аттики. Его глаза блестели за толстыми стеклами очков. Я был покорен и начал менять мнение об этом человеке, который считался циничным дельцом, готовым разорить всякого, кто станет у него на пути. Может быть, Мария не зря его защищает, и в сердце этого человека, внушающего ненависть и страх, тоже есть скрытые сокровища?

Мы в молчании созерцали пейзаж, купающийся в теплых лучах закатного солнца, как вдруг Онассис неожиданно обнял меня за плечи и прошептал на ухо строки Данте:

В тот самый час, когда томят печалиОтплывших вдаль и нежит мысль о том,Как милые их утром провожали…[76]

Я смутился. Мне было непонятно, почему он так неожиданно и странно себя повел. Процитировал Данте, чтобы произвести на меня, флорентийца, впечатление? Он истинный ценитель поэзии, или это единственные строки, которые он знает и цитирует на прекрасном итальянском языке? Он почти прижался ко мне, его губы касались моего уха. Я стоял неподвижно и судорожно пытался понять, что ему надо, боясь совершить оплошность.

Во мне нарастало беспокойство. Я знал, что в молодости у Онассиса были гомосексуальные связи, что в двадцать лет он был любовником турецкого офицера, который защитил его во время погрома в Смирне в 1922 году, и уж конечно, он бы не погнушался мимолетной связи ради выгоды или для достижения цели.

Мы долго стояли молча. Наконец Онассис чуть отодвинулся, и рука на плече снова стала случайным дружеским жестом. Он глубоко вздохнул, поправил очки и вернулся за штурвал глиссера. Мы быстро доплыли до яхты, а я все размышлял над происшедшим: что это — неожиданное волнение или дьявольский план, чтобы поссорить нас с Марией? Ответ я получил позже.

«Кристина» была чудо что за судно, с отделкой в изысканном французском стиле, с изумительной мебелью, коврами, картинами.

Вернувшись, я отправился на главную палубу, где Джон Брэборн и Хэвлок-Аллен в компании Марии потягивали аперитивы. Я рассказал о волнующей красоте острова, которую Ари преподнес мне в дар.

Ари только отмахивался, давая понять, что я преувеличиваю, но в глубине души был доволен моим энтузиазмом.

— Франко, дорогой, — обратилась ко мне Мария, — я говорю Джону и Тони, что соглашаюсь только потому, что Ари настаивает. Он считает, что я должна сниматься в кино. У меня в жизни и так было все, о чем только может мечтать артистка! Но раз Ари хочет, я буду сниматься, хотя с удовольствием осталась бы здесь и вообще все забыла…

Мы трое втихомолку переглядывались, а она продолжала молоть чепуху о том, что ей никогда ничего не доставалось даром, что за успех пришлось заплатить дорого, пора и о личной жизни позаботиться и все такое прочее. Онассис стал проявлять нетерпение. Он что-то сказал ей по-гречески и, сочтя свое замечание остроумным, перевел для нас, чтобы мы тоже могли посмеяться:

— Ну ты и раскудахталась! Почище курицы! Сохрани остатки голоса для сцены, там он тебе понадобится!

Ничего остроумного в этих словах не было, одна грубость. Мы неловко молчали, а Мария обиделась и замолчала. Это был первый сигнал, что великий роман с Онассисом теряет высоту.

Ужинать мы перешли в изысканно обставленную столовую в стиле Людовика XV, и там к Марии вернулось прежнее настроение. Она заметила, что мы просто восхищены изяществом комнаты и сервировки.

— Ты видишь, Франко, теперь у меня есть все! — воскликнула она, указывая на изысканный стол, сервированный фарфором, серебром и хрусталем, и шеренгу учтивых слуг. — Ради чего мне думать о работе?

Джон, Тони и я осторожно перевели разговор на экранизацию «Тоски», и хотя Мария твердила, что у нее теперь нет ни нужды, ни желания работать, было видно, что проект чрезвычайно ее увлек. Куда труднее было понять отношение Онассиса: сначала он проявил большой интерес к этой идее, иначе бы не пригласил нас, но теперь в ходе обсуждения стал осторожничать.

Главным камнем преткновения было то, что права на экранизацию «Тоски» уже давно приобрел Герберт фон Караян, который предполагал снять фильм с участием своего оркестра. Но это никак не увязывалось с лондонской постановкой, которую мы хотели взять за основу будущего фильма. А то, что они с Марией сумеют сработаться, и вовсе казалось маловероятным.

В прошлом они сделали два спектакля, в том числе незабываемую «Лючию ди Ламмермур» в «Ла Скала» и в Вене, но Караян как-то во всеуслышание сравнил голос Марии с ножом, скребущим по стеклу: по его словам, от голоса Каллас у него бежали мурашки по коже. К тому же в недавнем интервью серьезному музыкальному журналу он привел имена крупнейших вокалистов, с которыми ему когда-либо доводилось работать, и Марии в этом списке не было. А таких вещей La Divina[77] не пропускала — и никогда не прощала.

— Две звезды в одном спектакле — это слишком! — заявила она. — Если дирижировать будет Караян, про меня можете забыть.

Почуяв, что запахло скандалом, Онассис оживился.

— Мы перекупим у него права, — объявил он, будто главный дирижер Венской оперы и музыкальный директор Зальцбургского фестиваля был всего лишь очередным конкурентом-судовладельцем.

Услышав эти слова, мы трое заспорили, согласится ли Караян, известный своим тяжелым характером, переуступить права. И тут совершенно неожиданно вспыхнул скандал. Мария и Онассис заговорили между собой по-гречески, как часто бывало, и он вдруг рассвирепел и заорал на нее. Мы в немом изумлении смотрели, как на наших глазах разгорается банальная греческая семейная ссора. Оба кричали, оба, казалось, вот-вот перебьют всю посуду, но Мария вдруг разрыдалась и убежала с палубы.

А Онассис как ни в чем не бывало вернулся к прерванному разговору, разлил вино и поднял бокал за прекрасных дам.

— Все они такие, и великие, и простые. За них, за эту печаль и радость нашей жизни!

Мы разошлись поздно ночью, утомленные дорогой и выпитым вином. Я постучался в каюту к Марии, решив, что она, как и Онассис, давно успокоилась. Но нет, она была очень расстроена и, открыв дверь, вернулась в стоящее ко мне спиной кресло. Я услышал тихий плач, как когда-то у нее дома после премьеры «Сомнамбулы».