Лета 7071 - Валерий Полуйко

— Люблю тебя, поп, — мягко сказал Иван, — потому уважу, пошлю Ваську за мальвазией в княжий погреб. А ты бы поусердней чел жития.

Ваську отправили за вином, а Левкий старательно задвигал желтым пальцем по строчкам патерика:

— …Но не любил он мирской славы, видя в ней вред для души… И стал помышлять, како бы удалитися от людей, вспоминая слова пророка Давида: «Далеко удалился бы и водворился в пустыни, уповая на бога…» Таче постоянно размышляя, пришед он к наставнику своему Сергию… поклонишася ему до земли и, обливая слезами ланиты своя, исповедал ему своя помыслы… и просил у него благословения удалитися в пустыню. Преподобный Сергий Радонежский прозрел разумными очами, что он есть сосуд, исполненный святаго духа… благословил его, преподал ему наставления, яко пребывать в пустыне, и отпустил его с миром. Приняв от преподобного благословение, блаженный Сергий Нуромский возрадовася и тайно ото всех пошед в пустыню. Полетел он духом, яко птица во гнездо свое… и искал он места, где бог ему укажет, не имея с собой ничего, опричь души и тела…

Иван вдруг заговорил, перебив Левкия:

— Так и мне надобно… Бросить все и удалиться от людей! Не зреть их, не чуять даже духа их! Уйти прочь, не имея с собой ничего, опричь души и тела. Пошто мне мир сей?.. И тщание мое, и воля над людьми, которые смрадней смрада? Душа моя в огне… И в том же смраде! Распяли ее люди на кресте, который сотворили из смрада своего! И принял я крест сей, бо мнилось поначалу — священ он и подвигаюсь на священное, взяв в руки посох пастыря. На царство венчался, також мнил — благодеяниями щедро племя людское, и зло не правит им! Пошто бы мне место свое освящать, коль не с добром к добру стремился?! Коли б со злом, так не брал бы в святители господа… Дьявола бы покликал, ему бы заклался душой!.. И не горела бы она у меня, не мучилась своим страшным крестом, выданная мною на поругание смради! Узнал я, поп, мир сей и племя его людское… Чернобылье то!

— Истинно, государь, — чернобылье! — с омерзением искривился Левкий. — Точию не в бег от него пускаться, а оболчиться во оружие супротив него. Во оружие гнева — и терзать, терзать, терзать! Душу свою отмсти, государь! Господь наш, Иисус Христос, також готовит месть свою роду людскому. Писано: «Се грядет со облакы, и узрит его всякое око, и те, иже пронзили его, и возрыдают пред ним племена земные».

— Люблю тебя, поп… Хоть и тянешь ты мою душу в бездну. Ты також чернобылье, толико во много-много раз ядовитей, и оттого ты уже не вреден мне, а полезен.

— Спаси тя бог, государь, — польщенно осклабился Левкий.

— Полезен тем, что яд твой не смрадит, а убивает, — жестко прибавил Иван.

Вошел Федька Басманов, сказал, что явился воевода охоронного полка Зайцев и на очи просится.

— Что ему? — насупился Иван.

— Что?! — Федька ехидливо перекорчил лицо. — Должно быть, чести ищет!

— То не дурно! — уничтожающе глянул на Федьку Иван. — Пусть войдет.

Федька хмыкнул, отворил дверь, впустил Зайцева. Воевода поклонился.

— Доброго утра, государь!

— Где ему быть добрым, — буркнул Иван, — коль спозаранья докучать починаете.

— Прости, государь, — повинно преклонил голову Зайцев. — Твоим указом припужался — с важным делом не коснеть.

— Говори…

— Так что, государь, лихо охоронникам твоим от старицких доможиров. Избяного опочива нам не дадено… Ютят нас по чуланам, да по сеням, да по анбарам холодным… Корм нам положен неуедный… От того корма тоска утробная, и полчане твои опростались черевами. Я ин к пиру вечор не пошел: ходил ублажал их терпеть, покуда тебе не пожалуюсь.

— Славно, славно Старица нас жалует! — сверкнул глазами Иван. — Может, мне еще за пир вчерашний братца моего возблагодарить?! И за капусту сию?! — Иван схватил миску с капустой и швырнул ее под порог.

— А Васьки, дьявола, все несть… — вдруг жалобно и сокрушенно вымолвил Левкий и праведнически посмотрел на Ивана. Иван медленно перевел тяжелый взгляд на Левкия и вдруг захохотал, запрокидывая в изнеможении голову.

— Должно, девок мнет в подполу, рабичич! 124 — чуть переждав хохот Ивана, вновь промолвил сокрушенно Левкий. — Велел бы ты его выхолостить, государь. Вкусил уж он свое, а прилежней станет, как без мошонки останется.

— С Васькой мы еще расправимся, — сказал весело Иван. — Дай мне раздумать, како охоронникам моим обиду уважить.

— Пусть сами все изымут, — сказал Левкий. — По воле своей! Спусти их на старичан, ибо писано: «Неже избегнут воздаяния за неправду свою?»

— Пусть будет так, — кивнул головой Иван. — Уразумел, воевода? Я ныне в объезд отъеду, а вернусь — так не было бы обид у моих охоронников!

— А Васьки, ирода, все несть! — взныл в нетерпении Левкий. — Высечь надобно дьявола!

— Сыщи-ка, Басман, его, — кивнул Федьке Иван.

Федька лишь намерился ступить на порог и столкнулся с Васькой. Васька весело поклонился, понес кувшин к столу, поставил его на стол, с довольнцой похвастал:

— Выискал я мальвазию! Хитро припрятано, ды я выискал!

— А лжив ишь, дьявол! — сощурился Левкий. — Девок мял в подполу. Аз упросил государя высечь тя, балахвоста! Бысть те ноне драным!

— Помил, святой отец, — обиделся Васька. — Видит бог!.. Дюжину бочек обсуслил, покуда мальвазию выискал. Государь!.. — стал перед Иваном на колени Васька. — Коли вру, так хоть печкой подавиться!

8

День был ясный, спокойный, полный капели и первого мартовского тепла. В белесом, глубоком небе виднелись редкие прожилки облаков. Солнце настойчиво лезло ввысь и увязало в густой голубизне, не осиливая ее.

На старицком подворье снег поутаял, исчернел… Заканчивалась санная пора, но в объезд по уделу царь еще собирался ехать в санях. Четыре тройки выстоявшихся санников 125 дожидались у крыльца…

Челядь неотступно, с самого утра, стояла по своим местам, дожидаясь выхода царя, но вот уже приближалась пора обедни, а царь все не выходил — кутил в своей опочивальне.

Васька Грязной успел уже с десяток раз смотаться в винный погреб… Ключников княжеских и слуг, приставленных прислуживать царю, Васька поразогнал — сам прислуживал!

Старицкие челядники сторонились Васьки: и честь ему боялись оказывать, чтобы не навлечь на себя немилость своих хозяев за угодничество перед их бывшим холопом, и от открытого непочтения удерживались — все-таки царский служка, любимец, и бог весть чем придется расплачиваться за непочтение к нему: ладно, если шкурой, а если головой? А Ваське и это нравилось: холопья душа его, выпестованная на псарне, была не больно привередлива, хоть и поднабралась чванства в царском дворце.

Бередливая, горячая мысль залетела в него, как прошелся он важным шагом по старицким хоромам с винным кувшином — раз прошелся, да другой, да третий, — отпугивая и гоня с дороги растерявшихся челядников… Славно было бы — раззадумался Васька — остаться ему в Старице, покуда царь с князем в отъезде будут. Хозяином был бы!.. Ефросинью он уже в счет не брал. Запер бы ее в покоях — кому она могла пожаловаться? Да и кто посмел бы за нее вступиться? Весь охоронный полк царский в Старице — триста сабель без полусотни!

Буйным, хмельным и греховным мыслилось Ваське то вольготье, которое он мог бы обрести, останься в Старице один. На всю жизнь насытил бы себя, выдайся ему хоть один такой день, но откуда на него могло скатиться такое счастье?! На удачу свою он уж не надеялся: она сполна наградила его, приблизив к царю, а просить царя — просто так, взять и попросить оставить его в Старице — Васька не смел.

Неухищренная Васькина душа смирилась быстро и легко, и, спускаясь в десятый раз в погреб за вином, от которого в царской опочивальне уже задурила неистовая веселость, он позабыл про буйное и греховное вольготье, искушавшее его душу: он был пьян и всем доволен. Веселый, важный, шествует он через княжьи палаты с кувшином, как поп с кадилом, — в глазах хмельная замять, тяжелое сердце рвется из-под мышки, жжет бок, Васька надсаженно обжимает его рукой, а в глазах замять, круговерть — легко Ваське, вольготно, весело…

В царской опочивальне блаженствует хмель, и новый кувшин уже только на зависть глазам… А самые завидущие глаза — у Левкия. Васька плещет ему в чашу густую, как кровь, мальвазию, Левкий окунает в нее свой жадный рот; высосав, отдышавшись, начинает вылизывать по-собачьи алые заеды.

Федька натягивает на Ивана зашморганные сапоги, после сапог принимается натаскивать ферязь… Иван пьян, весел — Левкий постарался, потешил, развеселил царя, окунул его омраченную душу в хмельную купель и вынул ее оттуда посветлевшей и облегченной. За это и любит его Иван, и держит около себя, лечась его юродством и шутовством. А Левкий старается угодить ему и потчует его этим зельем щедро и обильно, видя, что он пристрастился к нему так же, как пристрастился к зелью хмельному.