Отдайте мне ваших детей! - Стив Сем-Сандберг

Едва он выговорил слово «зондер», как вся толпа зрителей вскочила, словно ее подбросило ударной волной, и самые младшие из рабочих завопили:

— Loif, loif! — der Zonderman kimt!!!

Двое бригадиров, сидевших в будке, обнаружили опасность и выскочили в одних развевающихся рубахах. «Кшш! Кшш!» — кричали они, словно женщины были курами и именно так их можно было загнать назад, на рабочие места.

Явившимся из гетто отрядом зондеровцев командовал длинный тощий юноша, одетый в немного запачканный костюм в тонкую полоску, который был ему велик размера на два. Лицо под фуражкой чистое и бледное, каждая косточка, каждый мускул видны — от линии волос до длинного острого подбородка.

— Dokumente! — рявкнул он Гельброту, который вцепился в скрипичный футляр так, словно футляр был спасательным жилетом или младенцем, которого надо было отстоять любой ценой.

Кое-кто в публике удивился тому, что еврейский politzajt настойчиво обращается к членам труппы по-немецки. Но не Роза Смоленская. С того раннего субботнего утра, когда братья Кольманы из Кельнской колонии явились к дверям Зеленого дома, неся висевшего между ними господина Замстага, она всегда говорила с самым старшим и, наверное, самым трудным в Зеленом доме мальчиком только по-немецки. Она знала, что Замстаг потом выучился притворяться и по-польски, и на идише. Притворяться было верное слово. Точно так же он сейчас притворялся, что говорит с господином Гельбротом по-немецки. Его слова звучали в точности как напыщенные начальственные команды по-немецки, в которые он вставлял слова польские или из идиша — на таком языке говорили dygnitarzy, когда корчили из себя важных персон. Но Розу ему обмануть не удалось.

— Beruf? Oder hast du keine Arbeit?

— Ich bin Schauspieler.

— Was machst du dann hier — du shoifer — wenn du Schauspieler bist?

— Ich habe hier meine gute Arbeit!

— Hörs mal oyf zum shráien, wir sind nischt afn di stséne![24]

Настройщик, округлив глаза, повис у Розы на локте.

— Замстаг, — прошептал он почти беззвучно. С высоты своего новообретенного положения Замстаг взирал на настройщика с улыбкой, похожей на мешок блестящих зубов.

— Samstag ist leider im Getto kein Ruhetag, — произнес он, вернул господину Гельброту документы и покинул двор фабрики, сопровождаемый своими людьми.

Зондеровцы, очевидно, решили не разгонять людей, хотя вполне могли и даже были обязаны это сделать. И не задержали бродячую труппу, а позволили телеге Байгльмана уехать. Так продолжалось потом долгие месяцы, и многим рабочим еще предстояло порадоваться badchonim, приезжавшим и прогонявшим муки голода двумя-тремя неблагозвучными скрипичными аккордами и знакомыми куплетами, которые можно было подпевать.

Настройщик сел, ссутулившись, на гору театрального реквизита и вдруг показался Розе очень маленьким:

«Подумать только!

Замстага — der shoite! — завербовали в зондер!»

И когда он потом напряг губы, намереваясь сочинить песенку об одном приютском мальчике, угодившем в politsajt’ы, в армию самого Гертлера, его тело и лицо дрогнули, у него не вышло ни звука. Настройщик сделает еще множество попыток, в разных тональностях и регистрах; но даже в цементно-серой тональности самого гетто — полой и пустой при любом резонансе — не нашлось подходящей мелодии.

~~~

Роза Смоленская изо всех сил пыталась узнать, что случилось с детьми из Зеленого дома. В секретариате на Дворской было несколько серых папок, к которым теоретически имела доступ только госпожа Волк, но в которые Роза иногда тайком заглядывала. Однажды госпожа Волк застала ее за этим занятием.

— Если я еще раз увижу, что вы суете нос в протоколы комитета по усыновлению, я лично прослежу за тем, чтобы вас депортировали, — сказала она.

Роза оправила юбку и вытянулась, руки по швам, взгляд в пол, как вытягивалась всякий раз во время выговоров начальства. «Нет, господин Румковский, я не подслушивала», — говорила она, когда председатель в Еленувеке запирался в кабинете с «непослушными» девочками; сейчас она тоже сказала:

— Нет, госпожа Волк, это недоразумение, госпожа Волк, я не брала никаких папок.

Чтобы потом, день за днем, возвращаться в контору госпожи Волк и медленно, папка за папкой, запоминать имена.

Здесь были в первую очередь дети презеса. Так называли тех, кого председателю во время великой кампании «Спасти детей гетто» удалось пристроить в ученики — либо в новоорганизованное ремесленное училище на Францисканской, либо сразу в Главное ателье. Из них получились юные образцы для подражания, и именно дети презеса были популярны среди тех, кто после di shpere писал в секретариат Волкувны, желая взять на усыновление ребенка.

И было ясно: многие из тех, кто подавал подобные заявления, потеряли собственных детей во время сентябрьских событий.

Новые родители Казимира, бывший вагоновожатый Юрчак Тополинский и его жена, потеряли обоих своих мальчиков, шести и четырех лет. Приемные родители Натаниэля потеряли дочь, родившуюся в день, когда немцы вошли в Польшу, 1 сентября 1939 года. «Я всегда думала — мою девочку убережет то, что она ровесница войны, но в первый же день, когда начал действовать комендантский час, немцы забрали ее у меня, — говорила мать. — Как же так, госпожа Смоленская? Как может трехлетняя девочка прожить одна, без мамы?»

Были истории и о выживших. В гетто много говорили о так называемых «детях из колодца». Рассказывали разное. В одной истории двухлетнюю девочку посадили в мешок из простыней и спустили в колодец при помощи цепи, на которой в колодец опускают ведра. Когда пришли немцы, родители заявили, что девочка скончалась от тифа и что они, боясь заражения, сожгли всю ее одежду, а остатки закопали во дворе. Неделю пролежала девочка в мешке в холодном колодце. Каждый день родители опускали ей еду и воду, а когда комендантский час отменили, малышку подняли на поверхность. Замерзшую и истощенную, но живую.

И она выжила. Удивительно, но в разгар szper'ы никому дела не было, вписаны ли эти «дети из колодца» в какие-нибудь депортационные списки. Бюрократическая машина гетто просто заново вовлекла их в оборот, и девочка из колодца получила новый набор хлебных карточек и пайков.

Дебора Журавская, которую Роза любила, наверное, больше всех детей, тоже получила бы место ученицы на Францисканской, если бы после посещения председателем Зеленого дома и случая с Мирьям не отказалась от всего, к чему имел касательство презес. О ее теперешней жизни Роза знала только то, что смогла прочитать в конторе госпожи Волк, в папке со списками усыновленных детей.

Herrn PLOT. Maciej. FRANZ STR. 133

Im Beantwortung Ihres Gesuches vom 24.9.1942 wird Ihnen hiermit das Kind ŻURAWSKA, Debora im Alter von 15 zur Aufnahme in Ihre Familie zugeteilt.

Litzmannstadt Getto, 25.09.42.[25]

Номер 133 по Францштрассе/Францисканской оказался длинной развалюхой; в глубокой канаве плавали фекалии и мусор. Ни одна дверь не выходила на улицу, а единственное окно давным-давно забили досками и зацементировали. Когда Роза попыталась перебраться через вонючую канаву и попасть на задний двор, ей встретилась кучка людей, которые громко, размахивая руками, принялись уверять, что никакой Деборы Журавской здесь нет и никакой Мачей Плёт здесь не проживает, что бы там ни значилось в бумагах.

Когда Роза Смоленская пришла в отдел по учету населения, усталый канцелярист сообщил ей, что человек по имени Мачей Плёт в гетто, конечно, существовал, но что его незадолго до подачи ходатайства сняли с учета. Мачей Плёт был рабочим пилорамы на Друкарской. В январе 1942 года он попал в список комиссии по переселению в качестве «нежелательной личности», и в феврале его депортировали. Кто-то обвинил его в краже опилок и щепок со склада пилорамы. Может, обвинение было справедливым, а может, его выдумали, чтобы спасти чью-нибудь шкуру. Ведь та зима в гетто была такой холодной, что крали все кто мог, сказал канцелярист; а те, кто по какой-то причине не мог украсть, замерзали насмерть, не дождавшись депортационного поезда.

Но если Мачей Плёт был депортирован или умер, кто в таком случае заполнил документы на удочерение вместо него? Где и у кого находится Дебора?

Роза еще не знала, что у еврея есть два способа покинуть гетто. Можно было воспользоваться путем «внутренним» или «внешним». В обоих случаях оставшимся родственникам приходилось отдавать трудовую книжку и продовольственные карточки, которые потом соответствующие органы власти признавали недействительными — на них ставили печать «TOT» или «AUSGESIEDELT», в зависимости от избранного пути.