Произведения - Любовь Скорик

Жена встретила Степана как и положено — порадовалась, что вернулся, поплакала на мужнино увечье. Больше, конечно, порадовалась: как-никак живой. Кончилось, значит, её сиротство с детьми. А пришлось ей одной с малыми больно уж тяжко. Осталась она в войну с двумя — четыре годочка и два. Да на сносях ещё. Третья — Муська — родилась, когда Степан уж на фронте был. Четыре рта в доме, и все есть просят. А рук рабочих — одна пара, да и те не вдруг в дело приспособишь. Оставить детишек не на кого, а с мелкотой этой куда сунешься? Ладно ещё была Тимофевна рукодельница. Подрядилась она в лесоконтору варежки лесорубам вязать. За работу платили гроши. Зато выдавали рабочую карточку. Правда, норму задавали — не приведи Бог какую. Но руки у Тимофевны проворные, спицами ровно играет, прямо не уследить, как стрекочет. Целыми днями над вязанием этим горбатится, да и ночку частенько прихватывает. Но она радёшенька: всё при доме, при детях.

Сильно хорошо жили Степан с Тимофевной до войны. Он был парень видный, гармонист да певун. К тому же головастый, грамотный, служил бухгалтером. Девки за ним хороводом гужевались, а он её вот выбрал. В благодарность она ему за пять лет троих и родила. А ведь ей бы впору ещё в куклы играть. Девчонка совсем — только что из школы. Степан сам её на свадьбе впервой Тимофевной-то назвал. Смехом, шутя. А оно, имя это, прицепилось к ней, прилипло напрочь, и стали все звать её только так. Вначале вроде — тоже в шутку, а после привыкли. А уж в войну-то старушечье это имя совсем оказалось ей впору. И всегда-то худенькая, она вовсе высохла. Над вечным своим вязанием согнулась, ссутулилась. Глаза поиспортила, очки на нос напялила. Чтоб волосы в глаза не лезли, работать не мешали, платочком всегда до самых бровей повязана. Совсем в старушку обратилась. Кто она есть? Не Устя же, в самом деле. А Тимофевна — вроде так и надо.

Радовалась Тимофевна возвращению Степана, надеялась, что теперь ей хоть капельку полегчает. Да зря надеялась. Ещё одна обуза ей на голову свалилась. Ни к чему-то оказался Степан непригодный. Поначалу он везде лез — всё старался жене подсобить. Но зачерпнёт на реке воды, подцепит вёдра на коромысло, шагнёт пару раз и завалится. Лежит, встать сам не может. Пока подбегут к нему — уж вся вода на него вылилась, грязь с дороги на одежонку поналипла. Стирай, Тимофевна! Помои возьмётся вынести — обязательно посередь избы разольёт. Опять — ей лишняя работа. Таз с кипящим бельишком на себя опрокинул — так и вовсе две недели в постели валялся, а она за ним — как за малым дитём. Помог, называется!

Начала в Тимофевне злость вскипать. Пока Степана не было, всё дюжила, его ждала, надеждой жила. А как поняла, что все её надежды — в прах, так и сломилась душа. Добро из неё ровно в песок ушло, одна злость осталась. А уж как Нинка народилась — совсем подменили бабу. Просто видеть Степана не может, вся дрожит от злости — ни ему, ни себе этого нежданного дитя простить не может. А он как на грех везде мельтешит, всё с помощью своей суётся. А какая от него помощь?! Даже зыбку качать не может. Чего доброго, прихватит падучая — изувечит ребёнка.

А тут ещё уволили Тимофевну из лесоконторы. Её и так последнее время там из жалости только держали: варежек-то она на много вперёд наплела. А теперь что же не уволить — муж вернулся, опять же ребёнок народился.

И стала Тимофевна Степана бить. Да не так чтобы просто походя долбануть или кинуть чем. Нет, по-настоящему стала бить, жестоко. Сил-то у неё в руках мало, так она норовила что потяжелее схватить: то скалку, то валёк, то кочергу. Била, пока не уставала. В кровь избивала.

— Ах ты, шайтан немой! Ах ты, молчун проклятый! Навязался на мою головушку! Да что же не убило-то тебя насовсем?! Отплакала бы своё — да и всё. А теперь вот… У-у-у, немтырь окаянный! Убью, чтобы на глазах не маячил!

Соседи пытались было заступаться за Степана. Но Тимофевна в такие минуты просто зверела, могла запросто зашибить и заступника. Обессилев, она оставляла Степана, долго потом плакала, но вроде становилось ей после этого чуток полегче. Потом несколько дней ходила тихая, смурная, всё копила в себе злость. Когда же та полнилась через край, Тимофевна опять отводила душу на увечном своём муженьке.

Степан побои её терпел безропотно, не делал ни малейшей попытки не только защититься, но и убежать. Вроде даже нарочно подставлялся жене под горячую руку. После шёл на близкую речку, смывал кровь, подсушивал на солнышке раны. И улыбался всем виновато, словно извиняясь. Соседи жалели Степана и на чём свет стоит костерили Тимофевну.

— Совсем взбесилась баба! Ведь забивает же мужика, прямо вусмерть забивает.

— Написать бы на неё бумагу да и сдать куда следует. Сколько же это можно терпеть?

— Сдать-то не хитрость, а ребятишки? Их-то куда деть?

— Да вот то-то и оно. Только что ребятишки. А так-то можно бы…

— И ведь, скажи на милость, зверь, а не баба. Бьёт-то смертным боем. Того и гляди — пришибёт насовсем.

— Господи, а кого там бить-то? И так еле на ногах стоит, видать, и сам скоро сковырнётся.

— Не, она не даст ему своей смертью помереть, ускорит это дело.

— Сволочная, прости господи, баба! А притворялась-то, притворялась — вспомнить тошно. Ведь как бывалоче перед ним прыгала, как устилалась! Уж и детная была, а, будто девка, всюду хвостом за ним моталась. Куда его ни позовут поиграть — она уж обязательно там…

При разговорах этих Степана обычно во внимание не принимали. Всё как-то забывалось, что он не глухой. А он, как услышит про Тимофевну слово худое, скорее уходил — не терпел, когда её ругали.

Мало-помалу остался Степан без своего угла. Старался Тимофевне пореже на глаза попадаться, не сердить. С утра до ноченьки всё у ворот на лавке торчал. Только ночевать домой и ходил. Но она другой раз и ночью не стерпит, начнёт на него кричать. Сама вся поизведётся, детишек поразбудит, перепугает. Перестал Степан и на ночь домой приходить, у крыльца под навесом спать приспособился. Прямо у двери свернётся калачиком и спит. Как дворняжка. Да утром пораньше спешил встать, чтоб Тимофевна, выходя, ненароком об него бы, не дай Бог, не споткнулась.

Он уж и бельё, и одежонку свою ей стирать не отдавал. Заскоруз весь, запаршивел, оброс. Страшный стал — только детишек им пугать. Сидит целыми днями на лавке у ворот или на берегу у речки и всё виновато улыбается.

Карточки свои и пенсию отдавал Степан Тимофевне, себе копеечки не оставлял. Сам же кормился подаянием. То есть просить-то он никогда не просил, но и, коль давали, не отказывался. Стали их двор нищие стороной обходить — оставляли скудную свою поживу Степану. А какая там пожива?! Соседи все сплошь детные. Половина из них — эвакуированные, с тех и вовсе взять нечего. А которые и местные — ненамного богаче. И всё же старались они хоть чуток подкормить Степана. В избу-то уж не звали — больно он грязен. А на улицу какую-то малость выносили.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});