Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич

— Бессымянов, Барабан, Слесарев, Шкурогатов, Матвиец, Тоболов, — читал Батраков. — Если только останемся жить, вот будет о чем порассказать… Ведь потом могут и не поверить. Было или не было? Огненная земля! Сюда приедем и то ничего не узнаем. Если даже через год появимся, все восстановят, все закопают — и траншеи и воронки, — дома снова отгрохают, огороды насадят…

— Ты что, жалеешь, что так будет?

— Не жалею. Но вот хочется поглядеть сразу на все эти места, когда уже мы плотно ногой сюда ступим. Исторические места — так их назовут, не сомневаюсь. Гляди, еще обелиски поставят.

— Назовут и что нужно поставят. Вот и Таня мечтала: «Приедем сюда после войны, и никто нас не узнает, и никто не поблагодарит. Жителей-то ни одного нет». Жители будут, а вот ее нет… Тани…

— Таня, Таня… — Батраков бросил в пламя последние бумаги и встал, маленький, решительный, сразу преобразившийся. — Пора! Вот что, Букреев: что бы там ни было, а давай здесь, чтобы никто не видел, простимся.

— Давай, Николай.

Они расцеловались. И тот и другой вытирали слезы, которых они не стыдились. Потом Батраков, как будто отгоняя тоску, размахнулся автоматом и ударил по телефонному аппарату. Треск приклада, ноющий звон мембраны — и тишина. Он прислушался и вышел первым.

На орудийном дворике их поджидал вооруженный до зубов Кулибаба.

В девять часов вечера остатки батальона снялись с занимаемых рубежей и сосредоточились в траншеях, обращенных к болотистой низине, ответвленной от озера к морю.

Чтобы атаковать пулеметные гнезда, сосредоточенные впереди дамбы, надо было пробираться около двух километров по этой трясине.

Обессиленные боями и голодом, десантники должны были провести ночной бой, форсировать болото, пробить первую линию блокады, артиллерийские позиции и, пройдя двадцать километров по тылам противника, по прибрежному укрепленному району, ворваться на южные окраины Керчи.

Букреев увидел подтягиваемую к месту прорыва пехоту. Темнота препятствовала ему всмотреться в лица, но по походке, по ссутулившимся спинам и ритму движения было заметно, как были измотаны красноармейцы последними трехдневными боями.

Пехотинцы дошли до исходного пункта и легли. Взбугренная земля, казалось, тяжело дышала.

Недвижно торчали стволы винтовок и автоматов. Дул сильный ветер от Керчи.

Букреев и Батраков шли по рву мимо людей, прильнувших к его стенкам. Разыскивая Рыбалко, они остановились невдалеке от группы моряков, вооруженных ручными пулеметами.

Пулеметчики продолжали свой тихий разговор. Букреев узнал Воронкова, его друга Василенко и пулеметчика Павленко.

— Навряд прорвемся, — сказал Павленко, пристукивая от холода сапогами.

— Раз пойдем, значит, прорвемся, — степенно заявил Воронков.

— Не прорвемся, — повторил Павленко.

— Рыбалко всегда прорвет. А там уж в поле две воли.

— Болото, разгона нет, Воронков.

— С такими думками и мыта не раздавишь…

— Что ты с ним байки точишь, Воронков? — вмешался Василенко. — Пущай свое крякает. Все одно слушать некому.

Воронков отвернулся, и все трое замолчали.

Рыбалко прислонился у бруса, крепившего пулеметное гнездо. На первый вопрос он не ответил, но после дружеского толчка в бок встрепенулся:

— Це вы, товарищ капитан?.. Эге, тут и комиссар! Чи не заспал я?

— Еще восемь минут.

— Добро. — Рыбалко поежился. — Ну и ветер! В затишке можно терпеть, но наверху насквозь прорезает Я вот шо хочу спытать, товарищ капитан. Пулеметы ихние брать с «полундрой», а?

— А как твое мнение, Рыбалко?

— Мое мнение? Мое мнение такое: на подходе треба тихо, як и полагается, а брать с «полундрой». Семь точек. Надо спужать!

— Нацельте группы на все пулеметные точки. Подведите как можно ближе и врывайтесь без криков и, если можно, не открывая огня.

— Не спужаем тогда их, товарищ капитан, — убежденно возразил Рыбалко. — Без «полундры» не спужаем.

— Здесь испугаем, но вызовем на себя огонь из глубины. После дамбы надо дойти и атаковать артиллерийские батареи.

— Ну, колы хлопцы утерпят, возьмем без «полундры».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

К ним подошел Степняк. В прорыв он шел заместителем Рыбалко.

Чей-то женский голос упорно напевал один и тот же припев: «Софья Павловна! Софья Павловна!» В этом бесконечном повторении, в самом голосе чувствовалась заглушаемая нервозность ожидания. Степняк внимательно прислушался и тихо сказал: «Котлярова». Он опустился на корточки, и не видно стало его лица. Уже снизу долетел его голос: «Шулик-то мой! Каким молодцом оказался!»

Минуты за две до условленного времени их разыскали Манжула и Горбань. Они доложили, что раненые уже отправлены морем и заслон на месте.

Восемь человек добровольцев, решивших умереть, чтобы выручить товарищей, должны сейчас ввести в заблуждение дивизию немцев, десятки орудийных расчетов, танковых экипажей… Два пулеметных расчета и два автоматчика — вот что называлось у них теперь громким словом «заслон».

Они лежали, эти восемь героев, под свистящим декабрьским ветром на растерзанном клочке русской земли, готовые отдать во имя своего солдатского долга лучшее, что есть у них, — жизнь.

Они лежали под свистящим декабрьским ветром.

Стрелка прыгнула к последней минуте.

Оставшиеся у заслона открыли пулеметный огонь короткими злыми очередями. Немцы сразу зажгли подкову артиллерийских позиций. Все понеслось на клочок земли, защищаемой сейчас восемью бойцами.

Люди перекатывались через бруствер.

Букреев выскочил из траншеи, пробежал несколько шагов, а затем его ноги потеряли опору и провалились. Ломая тонкую корочку льда и с трудом вытаскивая ноги из донного ила, он зашагал вперед. Позади он видел знакомую феерическую картину артиллерийского обстрела плацдарма.

Вместе с Букреевым двигались последние из моряков «тридцатки» во главе с Кондратенко — Курилов, Манжула, Кулибаба и Надя Котлярова, единственная медицинская сестра, оставшаяся в батальоне.

Рыбалко только первую секунду находился рядом с ними, а потом скрылся в темноте вместе со своей ударной группой. Батраков присоединился к Рыбалко. Присутствие этого пылкого и решительного человека в первой волне было необходимо.

«Только бы не подвело сердце», — тревожно думал Букреев, то окунаясь в грязь повыше колен, то выскакивая на мочажинные островки.

Если вначале Букреев следил, как выбирались из траншеи пехотинцы и моряки, направлял первую и вторую группы, обменивался своими соображениями с офицерами, то теперь, вплоть до непосредственного сближения с противником, у него была одна задача — пройти эти две тысячи метров и не свалиться. Теперь все уже было направлено, все двигалось. Команды пока были излишни, так как задача была чрезвычайно проста — форсировать болото. Отставать нельзя!

Изнуренной пехоте трудно было сделать первый бросок, и если он удался, то потому, что люди были спаяны дисциплиной и чувством, естественным в их положении, — скорее со всеми! Только бы не отстать и не остаться в одиночестве!

Их пока не открыли.

Не разгадав хитрости, противник обстреливал пустое, оставленное ими место. Нервный подъем, спутник всякой опасности, и разгорающиеся надежды на спасение прибавили силы.

Болото было покрыто мелкими, тускло поблескивавшими озерками с вязким дном и зыбкими моховинами по кромкам. Брести было трудно и по озеркам, где всасывало, и по мочажинам, где на ноги наматывалась грязь, как на колеса. Начавшийся мелкий дождь — ситничек — при сильном встречном ветре бил по лицу. Изредка у приозерных террас вспыхивали прожектора и лениво шарили по болоту. Десантники делали присадку, и неподвижные, залепленные грязью тела людей становились похожими на кочкарник и не вызывали подозрения у противника.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Грязь набилась Букрееву в сапоги. Вначале холодная, она потеплела и чавкала. Руки зашлись. Вот он провалился по пояс. Сердце участило удары. Манжула подхватил его: