Мексиканская повесть, 80-е годы - Карлос Фуэнтес

— Мы с ним встретились случайно, — продолжил он. — Я не имел ни малейшего представления, что он в Халапе. Леонора уехала на несколько дней в Дуранго, и я обедал в ресторане отеля. Мы столкнулись чуть не лицом к лицу. Размахивая руками, он что-то кричал совершенно ошалевшему официанту. В первую минуту я его не узнал. Ничего общего с тем Раулем, какого вы знали. Помните его элегантность? Он до мелочей заботился о своей внешности. Быть может, единственным его недостатком и было излишнее внимание к туалету. А на этом старике — клянусь вам, он в самом деле стал стариком, — была кое-как застегнутая клетчатая рубаха, потертая рабочая куртка; пуговиц не хватало, и видны были ключицы. Все на нем — и куртка, и вельветовые штаны — было невероятно грязно. На ногах — шахтерские башмаки с болтающимися шнурками. Какое-то время я медлил. Клянусь, я отказывался его узнавать. А когда наконец убедился, что это он, подошел к его столику поздороваться. Но он не обратил на меня внимания и продолжал требовать с официанта какие-то бутылки, якобы оставленные им вчера вечером на этом самом столике. Он, казалось, тоже не узнал меня, вернее, не хотел узнавать. Рассердясь, я вернулся за свой столик. Потом, уходя из ресторана, он прошел мимо меня, произнес какие-то гадости по-итальянски — что-то о смерти литературы, бесполезности искусства и кретинизме тех, кто надеется спасти ими мир, — и скрылся. Ужасно было неприятно! Эмма, кузина Рауля, рассказывала мне, что, когда она заговорила с ним о смерти Родриго и исчезновении Билли, он слушал ее так, будто она читала какой-то загадочный текст на санскрите. Он ничего не понимал и не хотел понимать. «Кто это — Билли? О каком сыне вы говорите?» — казалось, вопрошал его пустой, тусклый взгляд. Послушав Эмму несколько минут, он стал ругать ее за то, что она принимала подарки от его матери. Кричал, что обманут всеми, что они воспользовались старостью и болезнью матери и его отсутствием, чтобы ограбить ее. Только и делал, что ссорился со всеми. Потом, как было сказано, исчез. Уехал, говорят, в Южную Америку, а точнее, в Перу. Очевидно, кто-то узнал об этом от официантов в ресторане. Больше мы о нем не слыхали.

— Подумать только, Билли никогда не выезжала из Халапы, в надежде что ее муж вернется!

— Может быть, при виде Рауля ее пуританская душа возликовала бы, уверовав, что наконец в этом мире свершилось правосудие и Рауля постигла заслуженная кара за все причиненные ей страдания. А может, попросту испугалась бы этого призрака, забыла о своей любви и образумилась. Или заставила бы пройти курс антиалкогольного лечения, чтобы вернуть его в прежнее состояние. Почем знать, может, оно и лучше, что все произошло так, как произошло, и встреча никогда не состоялась. Никчемное занятие обсуждать и придумывать возможные развязки!

Он рассказал, как всякий раз, когда бывал в Халапе, прежде чем остался там окончательно и приступил к работе на литературном факультете, его поражало единодушие отзывов о Билли. Всегда они звучали одинаково.

— Бедная женщина! Ты и понятия не имеешь, как она страдает! — сказал ему декан факультета.

— Бедная англичанка! С первого дня приезда ничего, кроме страданий! — заметил музыкант из оркестра.

— Бедная! Так страдать! Все для нее оборачивается мукой! — воскликнула одна из сестер Росалес.

— Бедная! Невозможно вынести такие страдания! — было мнение соседа.

— Бедняжка! У нее уже нет сил страдать!

Все наперебой торопились поведать о несчастьях покинутой бедняжки, чтобы тут же, без всякого перехода, рассказать что-нибудь смешное и нелепое о ней же. Сразу после приезда в Халапу он открыл — и тогда это показалось ему святотатством, так свежа была память о непререкаемом авторитете Билли римской поры! — что она превратилась здесь в смехотворную особу, в того чудака, который необходим в любом замкнутом университетском кругу, чтобы разрядить его душную атмосферу. Кто бы ни начинал о бедной Билли с сочувственных речей, кончал развязными насмешками над ней же.

Бегство Рауля нанесло окончательный удар, после которого ее самолюбие никогда не оправилось. Смерть сына повергла ее в полную прострацию, ведь он был единственной приманкой, способной вернуть ей Рауля. Вину за все свои несчастья она возлагала на индианку, которую Рауль заставил взять в дом.

— Я уже говорил вам про Мадам? — спросил он.

Леонора перебила его. Ее восторги перед Вечным городом, ученый вид, с каким обсуждала она очерк Стрелера о позднем Гольдони или Беренсона о сокровищах Сиены и Венеции, маска тропической героини, которая сама себя открывает, стоя перед полотнами Мазачо, Сассетты или Мантеньи, — все соскочило с нее, и, оперев подбородок на руку, она заговорила тоном Леоноры, какую он очень хорошо знал и видел тысячи раз с памятного вечера в Халапе, когда их познакомили в кино клуба, тем самым тоном, каким говорила она всякий раз, когда считала, что проникает в тайну человеческой души, а по мнению окружающих — лишь повторяла сплетни, перекраивала на свой лад слухи о том или ином событии и строила предположения о частной жизни своего ближнего. Рауля она не знала, это она уже говорила. Билли, с которой пришлось встречаться гораздо чаще, чем ей того хотелось, просто выводила ее из себя. Мадам она видела несколько раз до и во время болезни Родриго. После смерти ребенка она встретила ее на рынке. Эту встречу Леонора описывала с упоением. Мадам сидела окруженная клетками. Она распродавала своих птиц. Свистала выставленным на продажу воробьям и кардиналам, словно разговаривая с ними на их языке, а птицы отвечали ей. Она остановилась, завороженная этой необычной сценой. Мадам всматривалась в своих птиц безумным взглядом. Когда Леонора поздоровалась с ней, эта индианка с рыжеватой гривой и зелеными глазами прервала свою орнитологическую болтовню; она подняла полные слез глаза и сказала, что прошлой ночью решила продать своих пичуг; больше они ей не нужны, она уходит из Хапапы, а в пути от них одна помеха. Она работала у профессорши только ради Родриго, ведь она обещала его отцу, то есть Раулю, заботиться о нем всегда. Мальчик умер, теперь оставаться незачем. Халапа ей никогда не нравилась, сама она родом из более солнечных краев, а причуды иностранки ее в болезнь вгоняли; пока она жила там, она только И делала, что пила лекарства. Сегодня думает продать всех своих птах. Не хочет ли Леонора купить какую-нибудь? Она посоветовала бы ей вот эту голубую с желтыми пятнышками; в ее краях они называются «самбо»; эти птицы приносят удачу. Ночью, самое позднее завтра утром, она отправится в путь. Леонора спросила, куда же она пойдет, но индианка уклонилась от ответа. Она только сказала, неохотно и без особой уверенности, что за приютом и работой дело не станет, но никогда больше она даже не подумает пойти в услужение. Она знает травы, знает птиц (черную она ни за что не продаст, ведь это ее любимица, единственный ее друг), так что будущего бояться нечего. Может, опять откроет лавку, которую когда-то держала.

Рассказывала Билли о пресловутой Мадам, ее поведении и уходе из Халапы по-разному, но некоторые обвинения повторялись неизменно: любовная связь с Раулем, вызванная ее колдовством смерть сына и духовные муки, которым она подвергала Билли.

Когда он первый раз навестил Билли в Халапе, незадолго до того, как согласился работать в университете, разговор, как потом случалось не раз, коснулся этой особы. По словам Билли, Мадам была единственной виновницей того, что Рауль ее покинул. Да еще она приучила его пить всякие отвары, в которых знала толк. Она и сама почти все время находилась под действием наркотиков. Она виновата в смерти сына. Билли застала колдунью в ту самую минуту, когда она давала ребенку свое пойло. Нет никакого сомнения в ее вине, стоит только вспомнить, как она растерялась, как выхватила у ребенка стакан с черной жидкостью и выплеснула ее в раковину. Билли долго наблюдала за ними. Мадам вышла с Родриго на террасу, усадила его к себе на колени рядом с клетками и принялась учить его свистеть по-птичьи. А иногда она шептала что-то Родриго на ухо, но стоило только Билли подойти, чтобы узнать, о чем она говорит, как страшная черная птица поднимала крик, предупреждая ее. Она хотела лишить Билли любви сына так же, как разлучила ее с мужем.

— Потому что они были любовниками, да будет тебе известно! — крикнула она. — Можешь считать это невероятным, но он был ее любовником. Рауль обманывал меня с ней, как раньше с Тересой. Они издевались надо мной, превратили в посмешище для всего города. Все, кроме меня, знали, что мой муж любовник этой старой колдуньи. Я приняла ее и относилась к ней с терпимостью, потому что я от природы терпима. — Билли вдруг напустила на себя мечтательный вид и заворковала, как голубка. — Никто не сумел открыть красоту моей души! Главное свойство духовной красоты — это терпимость. Никто не ведает, сколько таится во мне красоты. Я всегда знала, что надо мной тут насмехаются, но пренебрегала этим: чего еще ждать от окружающих меня ничтожных людишек. Много сил я потратила на развитие дарованной мне внутренней красоты, а еще больше — на борьбу со злыми чарами Мадам: она хотела сломить меня. Но не все меня покинули в этой борьбе. Тут думают, будто я одна, — шептала она почти беззвучно, прикрывая рот рукой, чтобы никто не услышал ее тайну, — но это не так. Есть кому бдеть и молиться за меня. — Бессвязные слова порой струились стремительнее, чем она, путаясь и задыхаясь, могла произнести их. Если он правильно понял, она утверждала, будто Рауль бежал, чтобы спастись от сатанинской власти Мадам. Чтобы избавиться наконец от ее настоев и их вредоносного действия. Он хотел устроить ей, Билли, сюрприз. Вернуться совершенно здоровым, стать другим человеком, достойным ее. — Ты представления не имеешь, как низко он пал, — продолжала она. — Но теперь, когда злодейки нет, он снова будет моим. Я должна была прогнать ее! Не могла иначе. Выложила начистоту все, что о ней знаю. Пригрозила, что, если она останется в Халапе, я донесу на нее властям. И она ушла! В ужасе! Она испугалась меня. Можешь дышать глубоко, воздух больше не заражен. Дыши, дыши! Теперь тут только здоровье и бодрость! Увидишь, скоро Рауль вернется. Вот почему, ты мог уже в этом убедиться, я продолжаю следить за собой. Я так же элегантна, как была всегда. Недавно я встретила одну сеньору, кажется, твою тетку, донью Росу, она живет в Коатепеке. Не знаю уж, как ей вздумалось сказать, что я одета лучше всех дам в Халапе. «В Халапе, вы сказали, дорогая?» — спросила я и не могла удержаться от хохота. Помилуйте! Лучше всех дам в Халапе! Не хочу обижать тебя, житель Халапы, но смешнее я ничего в жизни не слышала. Да я была бы, сказала я ей, самой элегантной дамой Рима или Парижа, если б снова ступила ногой в эти города.