Записки пленного офицера - Пётр Палий

Мы попросили приема у генерала Трухина, и через полчаса он нас принял. Пшеничный привел нас в отдельный маленький барак. Большая комната, обставленная кабинетной мебелью, с большим письменным столом посередине. Едва мы успели осмотреться, вошел генерал Трухин. Высокий, худой, очень приятной внешности, он видимо был сконфужен случаем и собственным бессилием. Мы встали и отдали честь. Генерал пожал нам руки.

«Прошу садиться, господа, — мягким грудным голосом сказал он — Я знаю всю историю вашу. Мне очень неприятно, но я в эту минуту не могу радикально помочь вам. Я сразу же предприму меры, чтобы вы оба как можно скорей были освобождены из плена и зачислены в РОА, но сейчас вам придется уехать назад в ваш лагерь» — «Господин генерал! — воскликнул я. — Ведь это неслыханное издевательство! Это же…» — «Я все это знаю, майор. Я знаю, что вы хотите сказать, и, не выслушав вас, я заранее согласен со всем! Но, повторяю, вам придется смириться и поехать назад. На короткое время. Я обещаю вам обоим, что добьюсь — И, сделав довольно длинную паузу, он добавил: — Поверьте мне, я понимаю ваше состояние. И всю горечь обиды, и все бешенство за бесцеремонное, бездушное и грубое отношение к вам. Но поймите и мое. Оно может быть еще горше. Я, генерал и начальник всего этою учреждения, не имею права сказать им, чтобы они оставили вас в покое… Пока! Надеюсь, что это скоро будет иначе, и мы станем говорить по-другому. И они вынуждены будут нас слушать! Мне очень тяжело это сказать: вы оба должны вернуться в лагерь военнопленных. Я даю вам слово, что не успокоюсь до тех пор, пока мы с вами не встретимся снова в этой комнате, при более счастливых для вас и для меня обстоятельствах До свиданья, господа офицеры!»

Оставив записку на имя Бедрицкого, мы снова оказались в поезде, «сопровождаемые» тем же хромым унтером, что привез нас в Дабендорф. Только теперь, сидя в купе поезда и успокоившись, мы полностью осознали, в какую лужу сели! Назад в Вольгаст! В лагерь, где сейчас уже остались только «непредрешенцы», пассивные и испуганные надвигающейся развязкой, и сплоченная группа «просоветчиков!» В лагере мы оказались бы в дурацком положении и стали бы мишенью насмешек и издевательств. Как-то нужно было избежать всего этого. Но прежде всего нужно понять причину, почему НАР заблокировало наш уход в РОА. Если бы это касалось только меня одного, то причиной возражений НАР могло быть то, что я был старшиной еще продолжавшей работать чертежки, но то, что в том же положении оказался и Ляшенко, путало карты. Он был «рядовым» чертежником, и таких как он, уже ушло в РОА человек пятнадцать. Кроме того, старшину столярной мастерской, капитана Бойко, и полковника Огаринова, нашего «русского коменданта», выпустили из плена в РОА без промедления и без осложнений. Мы решили, что это просто бюрократическая ошибка в канцеляриях НАР, не имеющая никаких серьезных оснований. Отправляясь от этого предположения, мы решили действовать по приезде в Вольгаст: устроить «великий скандал» и потребовать нашей отправки в Шталаг, где мы будем ждать выяснения положения и результатов действий генерала Трухина.

В лагерь мы пришли со станции Вольгаст около трех часов дня. Все пленные были на работе. Нас встретили знакомые солдаты охраны и привели в контору улыбающеюся и довольного «папаши Гильденбрандта», приветствовавшего нас с возвращением «нах хаузе». Появился и Фетцер, тоже с улыбкой на лице и с ехидным замечанием: «Вот как! Номер не удался!» Но когда мы заявили нашему лагерному начальству, что в лагерь не пойдем и что если они хотят нас туда отправить, то должны избить нас до бесчувствия и отнести туда наши тела, улыбки исчезли с их лиц. Совершенно ясно, что оба они растерялись. Пробовали нас урезонивать, пугать репрессиями и наказаниями, карцером, лагерями «особого режима». Но мы твердо стояли на своем: живыми мы не пойдем, а бесчувственных они должны будут волочить нас в лагерь.

Возмущенные и раздраженные нашим отчаянным и решительным сопротивлением, Гидьденбрандт и Фетцер приказали запереть нас в одной из комнат немецкого барака. Мы и сами были в состоянии, близком к истерике, и почти молча просидели взаперти больше двух часов, ожидая результатов нашей «революции». Но мы вышли победителями! Примерно в шесть вечера из Шталага пришла машина, и нас увезли в Грейсвальд. На прощанье Фетцер сказал: «Черт вас знает, где там у вас в России родятся такие сумасшедшие! В Шталаге вас посадят и кутузку! Я очень надеюсь на это!»

Но в кутузку нас не посадили, вместо этого нас привели в пустой барак. Мы оказались в комнате, где стояло 16 пустых кроватей, пара столов и с десяток стульев, а у стены ряд стандартных индивидуальных шкафчиков. И — ни одного человека. Немец-солдат принес нам сухой вечерний рацион, порядочный кувшин кофе и запер нас до утра. Барак наш оказался в блоке, где жили пленные сербы.

Утром в 7.30 пришел унтер-офицер и сказал, что получать паек мы будем в соседнем бараке, где жили сербы. С сербами отношения быстро наладились. Эта группа была в плену с самого начала войны и очень обжилась и неплохо устроилась. Они все получали посылки Красного Креста и полагающийся им лагерный паек не использовали полностью, поэтому мы с Ляшенко могли есть столько, сколько хотели. Но что касается краснокрестских «деликатесов», то сербы-братушки оказались скуповаты и редко кто из них предлагал угощенье. Это были в общем довольно примитивные люди, мало интересующиеся тем, что делалось вне их маленького мирка, проводили время в какой-то своеобразной игре в мяч или в бесконечных ссорах и ругани между собой, но довольно беззлобно.

Приходивший к нам утром унтер оказался «начальником сербского блока». Он сказал, что после обеда придет за нами и отведет к зондерфюреру в управление Шталага.

И действительно, после часа дня опять появился унтер и отвел нас в ту самую канцелярию, где вся наша семерка добровольцев РОА только два дня тому назад получала поздравления по случаю освобождения из плена и начала своей карьеры в армии генерала Власова.

Нас встретил Цейхельман. В длинной, очень путаной речи он извинялся за недоразумение и оправдывал его. «Но это все абсолютно ничего! Некоторое короткое время вы оба побудете в Шталаге, пока документация будет оформлена, и вы поедете по своим назначениям. Абсолютно уверен… Но несколько дней вы подождете… И, чтобы вы не скучали, вы будете помогать мне с библиотекой русских книг. Это будет для вас абсолютно интересно», — слово «абсолютно», очевидно, было любимым в лексиконе зондерфюрера.

Это было «абсолютно» интересно. Помогать было нечего, Цейхельман не давал нам никакой работы, мы были «абсолютно» свободны и читали. Книг было довольно много, и много было неизвестного. Впервые в своей жизни я стал читать библию. Потом читал белоэмигрантскую литературу, переводную с немецкого, журналы, свежеизданные политические брошюры РОА и немецкие пропагандные издания на русском языке.

Слава о двух русских офицерах, согласившихся коллаборировать с немцами, быстро распространилась по лагерю. Сербы, в блоке которых жили мы с Ляшенко, отнеслись к этому довольно безразлично, но французы и бельгийцы реагировали значительно острее. Путь из сербского блока в канцелярию Цейхельмана проходил вдоль забора, ограждающего часть лагеря, где жили французские и бельгийские пленные, и каждый раз, когда мы с Ляшенко проходили мимо, мы подвергались оскорблениям и ругани. Это было всегда очень неприятно. По всей вероятности, французам рассказали о нас пленные русские, работающие в лагерной канцелярии и поддерживающие с франко-бельгийским блоком очень дружеские отношения, не без меркантильных интересов. К нам теперь ли канцеляристы отнеслись очень сдержанно. И тут сказывалось приближение германского поражения в войне. Полюс силы переместился по сравнению с тем временем, когда в 1942 году группа «чертежников» остановилась на несколько дней здесь по пути в Вольгаст. Тогда было все по-другому. Тогда еще был «Хайль Гитлер», теперь — «Да здравствует Сталин». Ляшенко воспринимал эту враждебность французов и бельгийцев очень болезненно. Он даже иногда останавливался у забора, пытаясь объяснить положение.

«Бросьте, Игорь Петрович! Не поймут они наших мотивов, успокаивал его я — Они люди с другой планеты. Для всех этих хлопцев все предельно просто. Немцы их враги. Разгром немцев — это победа их стран, это возврат каждого из них домой, к привычной жизни, к привычным условиям, к близким, ко всему тому, что они любят, уважают и ценят. Для нас победа нашей страны — это торжество Сталина и всего того, что мы ненавидим… Дли нас это позор, возможная смерть и большое горе для всех наших близких. И только за то, что мы открыли свои рты и посмели сказать, что мы не согласны со Сталиным. Для этих милых французиков и фламандцев мы изменники, коллаборанты и предатели. Мы отщепенцы! Мы против их военного союзника, Красной армии, успехам которой они аплодируют, и этого они ни понять, ни простить нам не могут. Мы против Сталина, и поэтому, как это ни смешно, зачислены в список врагов Рузвельта и Черчилля, вместе со всеми немцами. Мы-то знаем, что мы и против Гитлера, они этого не знают и понять не могут. Фактически, мы их самые верные и преданные союзники, но об этом они узнают значительно позже». — «Да… мы отщепенцы. И снова в лагере погибающих!» — согласился Ляшенко.