Екатерина Великая (Том 2) - А. Сахаров (редактор)

Нассау хотел было что-то заметить, но Екатерина снова заговорила с затаённой горечью:

– Коли своим не стыдно, что же с чужих взыскивать?! Бог с ним. Буду вперёд ещё осторожнее с людьми… Особливо галльского происхождения!

– Я не решаюсь оспаривать вашего мнения, государыня, – осторожно начал принц, – но всё же думается, вас могли ввести в некоторое заблуждение… Может быть, даже против воли, с самыми лучшими намерениями…

– Надеюсь, светлейший мне зла не пожелает… да иные тоже. Мне зло – им зло. Толкуют, что каждый из моих вельмож от какого-либо из дворов получает хорошие поминки,[110] если не постоянные субсидии. Если бы и так. В конце концов я им больше всех плачу. Мне они и должны служить лучше всех. Так и бывает. Помните это, милый принц, а пока закончим этот разговор. Торопите с флотилией. Если нужно ещё денег или чего иного, говорите прямо мне. Я взяла на себя ведение этой войны. Подите с Богом…

– Да хранит вас Господь, государыня.

Когда принц уходил, Захар Зотов, один из двух камердинеров, постоянно дежурящих за дверью спальни, появился на звонок государыни.

С самой Екатериной вдруг произошла удивительная перемена.

Глаза её потухли, приняв бледный, сероватый оттенок вместо обычного голубого. Пылающее лицо, как будто от внутренней затаённой боли, исказилось страдальческой гримасой, сильнее проступили морщины, особенно у рта и вокруг глаз. Подбородок её, обычно немного выступающий вперёд, заострился, как у дряхлой старухи, спина сгорбилась.

Сильный нервный подъём удивительно молодил Екатерину. Минуту тому назад никто не поверил бы, что этой женщине недавно исполнилось шестьдесят лет. А сейчас на её лице, на всей согбенной, усталой фигуре яркими знаками проступила далёкая дата: 29 мая 1729 года, день появления на свет принцессы Софии Ангальт-Цербстской, которую теперь весь цивилизованный мир называл Екатериной Великой.

– Что с вашим величеством? Нездоровится, матушка? – заботливо спросил Захар, который привык замечать малейшее изменение в чертах этого давно знакомого ему лица. – Лекаря не позвать ли? Рочерсона?.. Я сейчас скажу…

– Нет, постой… Так, обычное у меня… Колика моя подступила. Дай воды… Вот и полегчало… Благодарствуй… Откажи там всем, если ждут… Довольно на сегодняшний день…

– Почитай, никого и нет. Вяземский князь, один… Я сейчас… А к вам, матушка, кого звать? Марью Саввишну, может? В постельку, может?..

– Нет… Тут ещё мне надо… Попроси Анну Никитишну… Она знает. Ждёт, поди, у себя. Мы сговаривались с ней… Скажи, прошу её… Ступай… Успокойся: видишь, легче мне…

И новым усилием воли старая, больная женщина заставила себя принять свой почти обычный бодрый, ясный и ласковый вид.

– Слушаю, матушка… Иду…

Привычный ко всяким переменам в этой сложной натуре, в этой царственной актрисе, одарённой необычайной способностью казаться такою, какою она сама хотела, – любимец её Захар вышел из покоя, незаметно покачивая седой головой, украшенной пышным, пудреным париком.

* * *

– Ну, что, узнала, Annette? Говори, рассказывай всё, прямо. Мне надо знать. Правда это? Правда всё, что я слышала?.. Или обносят[111] его? Мне надо знать… Говори прямо, не бойся: я спокойна и сильна… Со мной ничего не будет…

Так засыпала вопросами Екатерина Анну Никитишну Нарышкину, как только её старинная подруга появилась на пороге.

– Успокойся. Сейчас всё скажу, по крайней мере то, что сама знаю. Прошу тебя, не волнуйся, не страдай так. Это и меня заражает… Ну, присядь, если можешь. Сюда, на диван. Вот так. Ну, а я у твоих ног. Помнишь, как мы часто сиживали с тобою в наши минувшие годы… Так. Дай руку… Я так люблю твои руки. Никогда не видала я такой красивой, нежной такой бархатной и сильной руки… Сейчас, сейчас… скажу… Не волнуйся. Ничего особенно важного нет. Потому я и не спешу. Вот теперь лицо твоё стало светлее. И хорошо. Слушай… Знаешь, как это по-русски говорят?..

И, до сих пор сыпавшая французской речью, Нарышкина произнесла чистым, московским говорком:

– Нет вестей – добрые вести.

– Нет вестей?.. – тоже по-русски, с заметным акцентом, выдававшим её немецкое происхождение, переспросила Екатерина. – Как же это, помилуй? А вести были, и весьма неотменные… Слышь, говорят…

– Что кур доят. Лишь молока никто не пил… Так и тут. Со всех концов про Щербатову про княжну толки. А как стали с самими, со стариками, говорить, те и на дыбы: «Да нет, да быть не может».

– Нашли кого пытать… Они не скажут. Меня боятся, гнева моего. Старики старомодные…

– А может, и так, – незаметно наблюдая за Екатериной, согласилась Нарышкина.

Что-то особенное замечалось в её движениях, словах, в самом звуке голоса. Как будто она хотела приготовить к неприятному известию старую подругу и избавить от тяжёлых переживаний.

В другое время Екатерина тотчас заметила бы непривычную манеру подруги. Но теперь она была занята своими собственными мыслями и ощущениями и прислушивалась только к ним.

– Статься может, и права ты, душенька – протяжно, в тон Екатерине повторила Нарышкина.

– Как права? В чём? Вестимо, права… А ты ещё споришь… С ней он, с этой змеёй подколодной, с девчонкой наглой стакнулся… Меня осмеяли… И это им так не пройдёт. А ты ещё уверяешь, что нет ничего… ты…

– Дай срок. Не сбей с ног… Послушай сначала, я скажу. А потом и будешь грозой метать… Оно хоть идёт к лицу тебе, как у тебя очи так почернеют. Да я не кавалер. И без того люблю тебя безмерно. Договорить-то позволь, душенька.

– Говори. Только я ничему не верю…

– И на том спасибо. Много, поди, лет сорок с лишним дружбу ведём, а такого не слыхала. Видно, шибко засел этот «Кафтанчик красный» вот тут у тебя?.. – И Нарышкина фамильярно дотронулась рукой до груди своей державной подруги.

– Оставь. Что говорить хотела? Сказывай. Слушаю я… И не думай вовсе, чтобы уж очень он мне… Ну, понимаешь… Вынести того не могу, когда не я первая абшид даю. Когда по столице и повсюду говор пойдёт: «Постарела, мол… Прошло, мол, её время… Вот, мол…» Да нет! быть того не должно…

– И не будет. Приятно, когда слышу речи такие твёрдые… Ну, мало ль дури на свете? Смазливая рожица княжны приворожила его… Ненадолго, поди. Первого родит, сама рожном станет. Видала я таких, как она… Тебе ли чета? Хоть и внучкой тебе быть может… Только годами и взяла… Да тем, что, гляди, если правду врут; он первый к ней коснулся… Это лестно мужчине… Плод какой, подумаешь, диковинный… что у каждой девки дворовой в тринадцать лет найдётся… Ну, да шут с ними… Пусть лакомится на здоровье… Меня послушай. Знаешь, душенька… царица ты моя любимая… Твоя радость – моя радость. А всегда я понять плохо могла, что тебе в нём полюбилось? Вспомни, как светлейший с него портрет тебе показывал, сватал молодчика, после покойного нашего, незабвенного, как это ловко ты вымолвила: «Рисунок хорош, да краски неважные». А по мне, совсем линялый твой «Красный кафтан»… Привыкла к нему ты, вот и всё… А то…

– Оставь, молчи… Пустое несёшь… И умён, и образован, не хуже Андрея Шувалова… И собой как хорош, не слепа ты, поди… Не люблю, когда лукавят. Роду прекрасного… От корня высокого, от Рюрика… Всем взял… И… что от тебя таить?.. Надоел бы он мне… будь и в сто раз лучше, так и спустила бы на воду, как икону старую… Как другим приводилось плыть… И «Орлу» моему… и светлейшему, другу неизменному… и прочим… А тут насупротив того. Вот, без всякой причины и у нас и в Европе толки идут: больна я смертельно… Рак меня грызёт, помираю-де совсем… Поневоле, кто не верил, верить станет, как узнают, что люди самые близкие прочь бегут… Что одна я… всеми брошенная…

– Да помилуй, душенька, chere Catherine,[112] побойся Бога… У тебя под боком молодые люди режутся, стреляются от страстей своих к тебе… А ты говоришь…

– Что ещё там? Кто ещё? Всё твой вздор? Слыхала я.

– Не слушай, если неохота. Я этим не торгую. Знаешь: если и думаю, то о твоей только радости… Как бы кто о тебе не дерзнул чего такого помыслить… И сам, как увидит, что бросаешь ты его без дальних слов, «Кафтан» этот линялый…

– Молчи… Ты опять о ротмистре твоём… Об этом, с женским лицом… Глаза у него красивые, правда. Я заметила… И рот приятный… Даже знаешь, он мне чем-то Александра Димитрича покойного, ангела моего, напоминать стал… Веришь ли?

– Как не верить! Лучше ещё его. Сила какая, ежели бы ты знала… Что про него рассказывают!.. Повторять даже стыжусь. Большой шалун… по сердечной части. Ни в чём неутомим… А характер голубиный. Сын такой нежный… почтительный… Брат редкий. Сёстры у него… Он им матери лучше… Бриллиант, а не мужчина… и…

Нарышкина снова перешла на французскую речь:

– Нас уж так любит… умирает от страсти… Я не зря говорю… Даже на свою жизнь покушался. Едва удержали…

– Не верю…

– Ваша воля… А я бы не то что поверила… Сама бы такого подыскала молодчика… и зажила бы превесело. А «Кафтанчика» за дверь…