Величайшее благо - Оливия Мэннинг

роз» было то, что выпивка там стоила дешевле, а если за нее платил кто-то другой, то это преимущество ничего не значило.

Накануне немецкого вторжения Якимов обзавелся небольшой суммой и заглянул в Английский бар, чтобы продемонстрировать свою востребованность и занятость Хаджимоскосу, Хорвату и Чичи Палу. Троица засвидетельствовала его появление скупыми кивками. У него как раз хватало на то, чтобы угостить всех țuică, тем самым добившись, чтобы они изобразили вежливость.

— А где же вы были всё это время, дорогой князь? — спросил его Хаджимоскос.

— Я играю в спектакле, — самодовольно ответил Якимов.

— В спектакле! — злорадно улыбнулся Хаджимоскос. — Вы что же, работаете в театре?

— Разумеется, нет. — Якимов был шокирован таким вопросом. — Это любительская постановка. В ней играют несколько важных сотрудников Британской миссии.

Троица переглянулась, пряча свою досаду за деланым недоумением. Какие всё же чудаки эти англичане! В результате Якимов счел нужным намекнуть, что спектакль — это всего лишь прикрытие для некой ответственной деятельности, связанной с разведкой. Хаджимоскос приподнял брови. Хорват и Палу смотрели на него без выражения. Якимов уже было открыл рот, но от очередной лжи его спасло появления Галпина, взвинченного и переполненного новостями. Публика зашевелилась. Все, кроме Якимова, замерли в ожидании.

— Они за Маасом, — объявил Галпин. — Голландская армия только что капитулировала.

Якимов не знал, что именно находится за Маасом, но предположил, что речь идет о немцах, так как слышал о том, что они стремительно движутся по Голландии.

— Зачем так тревожиться, дорогой мой? — сказал он. — Сюда они не придут.

Никто не обратил на его слова никакого внимания. Он почувствовал себя чужим среди посетителей бара, которые были так заняты передвижениями какой-то далекой армии, что совершенно не интересовались Якимовым или его спектаклем. Недовольный, он ушел, решив не возвращаться. Теперь он понял, почему Гай предпочитал «Две розы» и занимался исключительно своей постановкой.

Репетиции набирали обороты. Гай объявил, что театр забронирован на вечер четырнадцатого июня, что давало актерам месяц на то, чтобы довести исполнение до совершенства. У них не было времени тревожиться о чем-либо другом. Они жили мыслями о давно прошедшей войне. Во время репетиций зал был набит студентами. Приходили и те, кто не был занят в пьесе, и даже те, кто вообще не учился на английской кафедре. Все они сходили с ума по спектаклю. Весь университет говорил о Якимове. Когда он входил в зал, все начинали шептаться. Иногда ему даже аплодировали. Он улыбался всем, источая благожелательность, не разбирая лиц вокруг.

Единственными, кто удостаивался схожего восхищения, были Гай, Софи и Фицсимон. Гай был не просто постановщиком, но вообще пользовался популярностью. Девушки восхищались Фицсимоном благодаря его красоте и приятным манерам, а он глазел на них, когда отвлекался от Софи. Когда он объявил, что для «того самого вечера» собирается позолотить волосы, девушки восторженно завизжали. Он относился к спектаклю серьезнее, чем можно было рассчитывать.

Большинство участников этого закрытого братства вовсе позабыли о войне, но даже сюда иногда проникала реальность. Кто-то из членов миссии приносил дурные вести — хороших новостей в эти дни не бывало — с видом человека, положение которого предписывает ему сохранять спокойствие: «Только что узнал, что эти ублюдки взяли Булонь» или «Эти сволочи заняли Кале».

Кале!

Даже для Якимова это означало падение соседа. Но что можно было с этим поделать? Ничего. Они с облегчением вернулись к падению Трои.

К концу мая Якимов выучил все свои реплики. Когда он произносил речи, Гай уже не перебивал его. После первого прогона Гай оглядел свою труппу, состоявшую из тридцати семи мужчин и женщин, глядевших на него с тревогой, и объявил:

— Спектакль обретает форму. Крессида играет хорошо. Елена, Агамемнон, Троил, Улисс, Терсит — хорошо. Пандар — очень хорошо. Остальным надо еще поработать.

Как-то раз Гарриет ворвалась к ним во время репетиции, принеся с собой запах уличной тревоги. Актеры были вынуждены вернуться в реальность.

Гай, ероша волосы, как раз объяснял собравшимся суть характера Ахилла, который между долгой мирной жизнью в безвестности и краткой славой выбрал последнее. У Гомера, говорил Гай, Ахилл предстает идеалом военного героя, но Шекспир симпатизировал троянцам и изобразил его фашистом, чьи подвиги были проделками головореза. Юный Диманческу стоял подбоченясь и лениво поигрывал рапирой. Он криво улыбался, довольный собой. Когда Гарриет вышла в центр зала, сопровождаемая Кларенсом, он приподнял брови.

Увидев выражение ее лица, Гай остановился.

— Что случилось? — спросил он.

— Британские войска покинули Европу, — сказала она. — Им удалось вырваться.

Она пришла сообщить им об эвакуации из Дюнкерка.

— Говорят, что это было невероятно, — продолжала она. — Просто невероятно.

Голос ее дрогнул.

Якимов недоуменно повернулся к Гаю.

— Что это значит, дорогой мой? — спросил он. — Победа?

— Что-то вроде победы, — ответил Гай. — Наша армия спасена.

Но студенты, столпившиеся вокруг Гарриет, начали переглядываться и перешептываться. Очевидно, они не считали это победой. Союзническая армия, существовавшая среди прочего для того, чтобы защищать Румынию, теперь распалась. Французов обратили в бегство, англичане скрылись на своем острове, остальные капитулировали. Кто же теперь защитит Румынию?

Гарриет не шевелилась, пока Гай не положил руку ей на локоть и не подтолкнул — нежно, но нетерпеливо.

— Нам надо продолжать, — сказал он.

Несколько мгновений она стояла, нахмурившись, словно не в силах разглядеть его, после чего сказала:

— Ты же когда-нибудь вернешься домой, наверное.

Когда она двинулась прочь, Кларенс пошел за ней, но его окликнул Гай:

— Кларенс, вы мне нужны.

Он хотел было отказаться, но влияние Гая оказалось сильнее.

— Хорошо, — сказал он, и Гарриет вернулась на неспокойные улицы в одиночестве.

25

Слуга Инчкейпа, Паули, смастерил макет пляжей Дюнкерка, у которых ждали высадки британские экспедиционные войска. Маленькие корабли застыли в голубом восковом море. Инчкейп выставил макет в окне Бюро пропаганды. Хотя это была тонкая работа, она производила грустное впечатление. Те немногие, кто задерживались, чтобы взглянуть на нее, думали, вероятно, что британцам осталось уповать только на свою отчаянную храбрость.

Самая неожиданная перемена в Бухаресте произошла в кинохронике. Французские фильмы больше не поступали. Возможно, ни у кого уже не было сил производить их. Англоязычные фильмы не доходили до Румынии из-за царящего в Европе хаоса. С завидной регулярностью присылали только немецкие киножурналы.

Зрители были поражены пылом молодых людей на экране. Здесь ничто не напоминало о плоском реализме английских новостей. В этих кадрах не было и следа привычной уже тоскливой апатии. Каждое движение камеры усиливало драматизм разрушений в городах, сквозь которые проходили немецкие войска. Их тяга к хаосу выглядела средневековой. Пожары в Роттердаме полыхали и ревели на фоне полуночного неба. Камера отъехала назад, едва избежав каменного дождя: здание с