Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Дни. Вечера. Вечера. Дни. Я стал частью ее жизни. Однажды Подгорный даже принес в мой номер тяжелый кожаный портфель с вечерней выручкой, не застав Веру Федоровну у себя. Труппа жила в другом отеле, недалеко от «Бристоля».

Невероятно. Все невероятно. Но конечно же чудо.

После длинного турне она в апреле будет в Петербурге. В этой поездке она хочет заработать достаточно денег, чтобы следующий сезон снова провести в своем петербургском театре. И она откроет при своем театре лекторий, где Блок будет читать о поэзии, ее брат Федор Федорович, который сейчас служил в Государственном театре в Москве, — об истории театра, а я — об истории мировой литературы. Ее брат мог бы преподать мне уроки режиссуры, а потом я должен написать для нее пьесу. «Владимир и Рогнеда». Она хотела бы сыграть эту своенравную и прекрасную полоцкую княжну. От моей «Змеи-чаровницы» я сам ее отговорил, а из моих одноактных пьес ее заинтересовал только «Маг». Там есть роль для нее. А мага мог бы сыграть Феона, молодой талантливый исполнитель.

Все было, таким образом, устроено идеальным порядком в день, когда я уезжал из Варшавы. Она сама настаивала на моем отъезде, потому что в последний день гастролей друзья устраивали ужин в ее честь.

В ночь моего отъезда заспанный бой принес мне от нее записку.

В Петербург нужно было ехать почти сутки. С поезда я послал ей длинную телеграмму — Мелисанде от Пелеаса.

Я и теперь, вспоминая о ней, улыбаюсь от смущения и расстроганности. А что подумал отправлявший ее кондуктор?

«Легкое помешательство», — констатировал бы мой отец.

Длительные путешествия по железной дороге были в молодости моим игом. Длинные-предлинные дороги по земле, сотканные из облаков воспоминаний.

Ничего не случилось, случилось все. Итогов я не подводил, все было в становлении, в самом цветении. Я вдруг с узенькой тропы попал на большую дорогу, где не спрашивают о цели, а просто влекутся вперед. Была ли правильной та дорога? Тогда я об этом не спрашивал, меня просто переполняла волна блаженства, которая меня и несла.

На другое утро на Варшавском вокзале Петербурга меня встретил приятель, который снял для меня комнаты.

Когда кучер остановился на Невском проспекте и были выгружены мои чемоданы, мне в лицо ударил ветер с моря. Дул западный ветер, заблудившийся на востоке.

Я был в третий раз в Петербурге.

Глава VII

Мой приятель, учившийся в Петербурге на юриста, разместил меня наилучшим образом. Гостиница «Chambres garnies Riga», в которой я прожил много месяцев, находилась на Невском проспекте, в хорошем месте, наискосок от Гостиного Двора, главной торговой точки Петербурга. Он успел рассказать мне, что в городе только что открылся питейный подвал для художников и что вот-вот начнется издание большого журнала, а затем оставил меня, торопясь в университет.

Пришлось сидеть и ждать, ибо все поезда из Риги прибывали в Петербург рано, до восьми часов утра, а в городе на Неве раньше десяти никто не вставал.

Я отправился немного погулять по городу и хорошо помню, что на Невском проспекте купил на лотке первые в своей жизни бананы, подивившись еще их толстой кожуре. Тогда этот фрукт был немалой редкостью, особенно в Петербурге.

Только около двенадцати я появился у Кузмина. Он меж тем переехал к Вячеславу Иванову, который уступил ему две комнаты. Мне было что рассказать Кузмину из происшедшего за эти пятнадцать месяцев; но меня задело то, что он лишь теперь сообщил мне о затевавшемся новом журнале.

К двум московским журналам — «Весам» Брюсова, которые вот-вот должны были прекратить свое существование, и «Золотому руну», дышавшему на ладан с тех пор, как

Рябушинский утратил к нему интерес, должен теперь добавиться петербургский журнал, в котором принимали участие все мои друзья; мне, однако, сотрудничество никто не предложил.

Назывался журнал «Аполлон», издавал его писатель, поэт и историк искусства Сергей Маковский, с которым я когда-то спорил об Аполлоне и Дионисе. Итак, Аполлон победил — но без меня. В редакции, очевидно, не нашлось мне места, потому как забота о немецкой словесности легла на плечи поэта с немецкой фамилией, Виктора Гофмана. Кузмин, который ездил в редакцию каждый день после обеда, пригласил и меня сопровождать его, но я, с испорченным настроением, отказался.

Едва я прилег на полчасика отдохнуть в своих апартаментах — две комнаты с прихожей на третьем этаже, — как пришел Кузмин. Он сказал обо мне Маковскому, и тот стал горячо уверять, что хочет срочно меня видеть и что давно уже пытается меня разыскать.

Редакция помещалась на втором этаже одного из вельможных дворцов восемнадцатого столетия на живописной набережной Мойки, канала Невы, совсем близко от последней квартиры Пушкина, в которой он умер. Поговаривали, что здесь, по адресу Мойка, 24, разыгралась во время 0НО история, описанная Пушкиным в «Пиковой даме».

Маковский поспешил мне навстречу и даже слегка приобнял, что на него не было похоже.

Наконец-то я снова вас вижу…

Он представил меня несколько неприметному, но симпатичному, довольно пожилому господину Ушкову, спонсору «Аполлона», сидевшему рядом с ним за столом:

Это и есть легендарный Ганс Гансович, который уже много лет назад растолковал мне, насколько заблуждаются все русские поэты, объявляя себя последователями Диониса.

Кузмин, улыбаясь, стоял рядом.

Ах, вот оно что. Ты был, значит, против Диониса.

А что по этому поводу думает Белла?

Белла — пятнадцать месяцев, сто лет! Я виновато смотрел на него. Он, оттопырив свою верхнюю губу, — напомнив небольшой обаятельный недостаток на прекрасном лице Беллы, который придавал ей пикантность, — погрозил мне пальчиком и отошел своей характерной крадущейся походкой. Маковский увлек меня в дальний угол, велел принести чаю, который непременно подавался тогда с араком или ромом во всех редакциях, и засыпал вопросами.

Первым был вопрос о том, не хочу ли я вступить в «Молодую редакцию» «Аполлона».

А Виктор Гофман?

Ах, перестаньте. — Иной раз Маковский не церемонился. — Он и сам поймет, что вы нам больше подходите.

Виктор Гофман, с которым я странным образом так никогда и не познакомился и который на протяжении всех лет ни разу не печатался в «Аполлоне», должно быть, не имел возражений против того, что ему предпочли меня.

Так я в первый же день стал членом «Молодой редакции» «Аполлона».

Молодой, потому что толстопузые журналы в России по традиции редактировали солидные господа, убеленные или посеребренные сединами.

Уважение, любовь и благоговение велят мне, однако, в первую голову воздать должное одному из создателей «Аполлона», поэту Иннокентию Федоровичу Анненскому. Это он своими продолжительными беседами о поэзии и искусстве склонил Маковского к тому, чтобы основать журнал, который стал бы оплотом непреходящих ценностей в современной дерганой мельтешне направлений. Анненский, которому тогда уже было за пятьдесят, являлся тем не менее истинной душой нашей редакции, и все мы чувствовали себя его учениками.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});