Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу - Марина Кравцова

В обществе Николенька имел большой успех. Он бы и в Петербурге блистал, а в Москве тем паче. Веселый, очаровательный, приветливый ко всем. Дамы в него влюблялись, в юношеской компании молодому Ошерову пытались во всем подражать, и молоденькие мальчишки невольно попадали под его влияние. А вскоре Николай Ошеров стал известен как ревностный патриот, и оттого сделался неприятен иным кругам. Тем, кто осмеливался при нем с новомодным презрением отзываться о собственном Отечестве, бойкий Николенька, невзирая на титулы и чины, затыкал рот остроумными колкостями и удачными цитатами из книг, и его тут же поддерживали его юные дерзкие «оруженосцы». Но больше всего забавляло молодого Ошерова, что патриоты его тоже недолюбливали. Не понимали, почему при подобном образе мыслей, он болтает в обществе только по-французски, почему щеголяет в нарядах, шитых у иностранцев по иностранной моде. «Нет, – сделали вывод патриоты, – не серьезно…» То же думал и старший Ошеров.

Сергею Александровичу ничего не оставалось, как наблюдать жизнь сына со стороны, и он был этим втайне обижен.

– Колька, – в конце концов не выдержал он, – ну сколько можно? Для того ли я тебя растил, определял в корпус, в полк устраивал, чтобы ты жил ныне мотыльком порхающим?

– Не сердитесь, папа. Ну что же делать, коли не по мне офицерское сообщество?

– В гостиных музицировать, да романсы распевать с молодой статской советницей лучше?

– Лучше, – Николенька улыбнулся, но не обычной своей, столь неприятной отцу улыбкой, а весело и лучезарно.

– Не сердитесь на меня, отец, – уже серьезно повторил он, глядя в расстроенное лицо Сергея Александровича. – Не так все просто… Я вообще не хочу оставаться в столице.

– Не понимаю тебя.

– Поеду в деревню.

– На коров любоваться? Или… а! Преподавать крестьянам математику.

– Напрасно вы смеетесь, – Карие глаза молодого человека погрустнели. – Когда я вернулся последний раз из деревни… много я передумал. Плохо, папенька…

– Что же плохо? Почему ты замолчал? Изволь объясниться!

– Отец, мы – дворяне. Нам Господь дал больше, с нас больше и спрос. Я тогда, на Урале, много расспрашивал о Пугачеве у местных… И понял, что суть жизни моей не в том, чтоб в полку годы тратить впустую. Нет, конечно, если война там или что, и я возьму в руки оружие. Но смысл моей жизни – это то… то, чтобы… Ну, если второй Емелька вдруг явиться и придет к мужикам моим, и скажет: «Айда со мной, ребята!», так чтобы никто, ни один, как тогда… Отец! Чтобы они все как один против Емельки вилы взяли, а нет, так мучениками пали за правду от смутьян. Не математику преподавать, нет… Евангелие, наверное. Да! Всем разъяснять, всем, каждому. Народ-то наш, отец… замечательный народ.

– Слушаю я тебя, – покачал головой Сергей Александрович, – и уже не знаю, что и делать… Библиотеку что ли запереть, а ключ выбросить? Да чего же ты все-таки хочешь-то? Ты дело говори!

– А дела я пока не разумею, вот беда. Поэтому, папенька, здесь пока, с вами. Думаю, наблюдаю, жизни учусь…

– В гостиных?

– Не только. Ну да пока о чем-то говорить. Папа, я пойду, ежели позволите, Марье Семеновне Бахметевой обещался быть к обеду. Вы знаете, у них с Алексей Григорьичем размолвка вышла, она от него съехала.

– Но-но! – встрепенулся Сергей Александрович. – Ты смотри, волочиться за ней не вздумай. Старше она тебя намного, да и вообще…

Николенька звонко рассмеялся.

– Ах, когда это было! Я очень, очень люблю Марью Семеновну, папа. Посему позвольте откланяться, спешу.

– Ты смотри у меня, – кликнул Ошеров вслед сыну. – Не погляжу на возраст, за кудри-то оттаскаю!

А про себя думал: «Что же мне делать-то с тобой, сын мой единственный?»

* * *

Что делать? А ничего не делать! Сергей Александрович злился на себя, на новое время, которое отнимало у него сына, на всю непонятность этой новизны…

Все было другим. Даже враги. Маленький капрал, которому путь к французскому трону вымостила не родовая кровь, а жестокие революционные потрясения, готов был поставить на колени весь мир.

Николенька до хрипоты спорил с приятелями, восхищавшимися гением Наполеона, а когда была создана коалиция, даже в запальчивости хотел записаться в добровольцы, чтобы сразиться с ненавистным ему Бонапартом. Отец еще раз пообещал его оттаскать за волосы.

– И не посмотрю ни на что! Если бы ты шел защищать свое Отечество… Вышел из полка, сиди теперь и пой романсы.

– Как вы не понимаете, отец! – отчаянно восклицал Николенька. – Если его не остановить сейчас, потом он ринется на Россию!

– На Россию? Ты с ума сошел. Я по два раза не повторяю. Выбрось из головы все эти бредни. Скажи еще, что ты один остановишь Бонапарта… Ты не пойдешь на войну!

Ослушаться отца было невозможно…

Незадолго после этого Николенька навестил старого графа Орлова. Алексей Григорьевич крепко обнял его, а молодой человек заметил, что в глазах графа стоят слезы.

– Что случилось? – воскликнул Николай.

– А ты еще не знаешь? Как же так? Наши войска разбиты под Аустерлицем!

И пожилой граф Орлов заплакал, как ребенок…

Время не ждало, дни летели… Сергей Александрович стал замечать за собой с тоской, что все сильнее уходит сердцем в прошлое, начинает жить в нем…

«Неужели я уже совсем старик? Но нет! А граф Орлов? Он же старше меня, а сегодняшним днем живет, словно ничего и нет за спиной!»

Однажды Николенька застал отца в глубокой задумчивости. Сергей Александрович, небрежно откинувшись в кресле, перебирал в пальцах янтарные четки, с которых не сводил глаз. Сын, не сдержав любопытства, тихо спросил:

– Что это?

Старший Ошеров вздрогнул.

– Уф, напугал! Ну можно ли так подкрадываться…

– Какие красивые!

– Да, красивые… – Сергей Александрович вздохнул. – Это было давно, мой мальчик.

Николенька уселся в противоположное кресло. Он явно ждал продолжения.

– Эти четки я получил от князя Потемкина, – сказал отец, впервые захотевший вдруг выговориться перед сыном. – А передала мне их в подарок одна женщина… которую я любил. Всю жизнь.

– А теперь?

– Теперь не могу любить ее. Она – монахиня.

– Это моя мать? – спросил вдруг сын очень спокойно, глядя отцу прямо в глаза.

Сергей Александрович проглотил комок.

– Нет, – пробормотал. – Нет, милый. Твоя мать… я и не знаю, что с ней нынче.

– Мне никто никогда не рассказывал о ней, как я ни просил, – также спокойно продолжал Николенька.

– Да нечего рассказывать. Была моей женой, изменила мне, бежала в Париж… Ты не похож на нее. Ни лицом, ни нравом. А та женщина… Она отмолила тебя тогда… Помнишь, когда с тобой приключилась вдруг непонятная болезнь, и врачи только руками разводили? Мы вместе вымаливали тебя. В Ивановском монастыре. Она – инокиня Досифея.

– Ка-а-к? – вырвалось у изумленного Николеньки. – Инокиня Досифея? Таинственная затворница? Легенда Москвы? Вы… любили ее? Но ведь говорят… говорят, что она… – Николенька запнулся.

– Правильно говорят. Дочь императрицы Елизаветы Петровны. Меня впервые свел с ней Господь, когда я был много моложе тебя. Мальчик мой! Как я любил ее… И, знаешь, ни о чем я не жалею. И на судьбу не ропщу.

– Инокиня Досифея, – повторил Николай, – подвижница, затворница… Вот кто мне нужен! Я поеду к ней.

– Но… зачем же, сынок?

– Отец, мне нужен совет! Да, да… Я поеду к ней.

На следующий же день младший Ошеров осуществил свое желание.

– Она приняла меня, – только и ответил рассеянно на все расспросы отца. Он был взволновал, весь ушел в себя, и лишь темные глаза его ярко блестели…* * *

Сочельник… Как всегда тихий, хрупкий, немного сказочный, инеем посеребренный и пахнущий свежей хвоей… Для многих он – преддверие праздника – таким и был, да только не для обитателей дома Орлова. Всем было ясно, что разболевшийся недавно не на шутку Алексей Григорьевич доживает последние часы…

– Больно, – жаловался он сидящему возле него Сергею Александровичу, – очень больно…

Он замолчал, сильнее побледнев, а через минуту уже не мог сдержать стонов.

– Помочь чем? – вскочил Ошеров.

– Сиди! – Орлов уже превозмог себя. – Чем ты поможешь? Одно теперь от мук этих избавление, да я не страшусь. Впрочем… вру. Страшусь, брат, ох как страшусь! Ведь как оно там будет-то, а?

Он закрыл глаза, лицо его вновь исказилось, и когда он опять заговорил, голос зазвучал глуше, слабее.

– Грехов… много на моей совести, брат. Да я уж сегодня исповедался. Скажи мне, милостив Бог?

– Милостив! – уверенно ответил Сергей Александрович.

– А я знаю! Простит меня… а все ж страшно. Ты знай, Сережка, грехов много… а одного нет. Не убивал я Петра Федоровича, Царствие ему Небесное! Ошибся государь Павел, обманули.

– Да знаю, знаю я, Алексей Григорьевич! И те, кто любит тебя, все знают. Не мучайся, успокойся.

– Скоро совсем успокоюсь… если Господь помилует. Дочку мою, Аннушку, не умел я любить… А в ней-то теперь вся надежда моя! Умница, молитвенница. Отмолит грешного отца, ее Бог послушает. Не оставляй ее, Серж, и Машеньку тоже…