У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель

На третий день буря наконец улеглась, выглянуло солнце, бросая вызов зиме, и тополя, защищавшие дом Виктора Далмау, словно часовые, встретили рассвет чисто умытые. Снег покрывал вершины гор и отражал фиолетовый цвет безоблачного неба. Обе большие собаки с удовольствием стряхнули с себя спячку вынужденного заточения, рыскали по мокрому саду и радостно возились в грязи, но маленький пес, который по собачьим годам был так же стар, как и его хозяин, остался лежать у камина. Ингрид Шнаке провела эти дни с Виктором не столько из-за непогоды — она привыкла к дождям у себя на юге, — но чтобы продлить первую встречу их знакомства. Она тщательно обдумывала ее несколько месяцев и твердо заявила мужу и детям, что они с ней не поедут.

— Я должна была сделать это одна, это понятно. Мне было трудно, ведь я впервые куда-то отправилась одна, и я не знала, как вы меня примете, — сказала она Виктору.

В отличие от общения с матерью, с которой она так и не смогла преодолеть расстояние в пятьдесят лет неведения, они с Виктором сразу же стали друзьями, хотя он и не был ей так близок, как Вальтер Шнаке, ее обожаемый приемный отец, единственный, кого она признавала своим настоящим папой.

— Он совсем старенький, Виктор, он может умереть в любую минуту, — рассказывала она ему.

Ингрид и Виктор открыли, что оба находят утешение в игре на гитаре, болеют за одни и те же команды, обожают читать детективы и знают на память множество стихов Неруды, она — из любви, он — по зову крови. Но это были не единственные общие признаки; оба были склонны к меланхолии, с которой он старался справиться, погружаясь в работу, а она — с помощью антидепрессантов, стараясь укрыться в неизменной надежности своей семьи. Виктор сожалел о том, что дочь унаследовала именно эту черта его характера, лучше бы ей передались артистизм и небесно-голубые глаза Офелии.

— Когда у меня депрессия, мне помогает только любовь, — сказала ему Ингрид, добавив, что в этом у нее никогда не было недостатка.

Она была любимицей родителей, к ней прекрасно относились младшие братья, и она была замужем за мужчиной огромного роста, кожа у которого была цвета меда и который мог поднять ее одной рукой и подарить ей преданную, как у большой собаки, любовь. В свою очередь Виктор рассказал ей, что любовь Росер помогала ему и защищала от нахлынувшей печали, которая преследовала его, словно враг, и порой наваливалась грузом тяжких воспоминаний. Без Росер он чувствовал себя потерянным, огонь внутри его погас, и остался лишь пепел сожалений. Исповедь, рассказанная прерывистым голосом, удивила его самого, ведь он никогда не упоминал о холодной пустоте в сердце, даже в разговорах с Марселем. Он чувствовал, что душа его замерла. В нем прочно обосновались старческие мании, каменная тишина и одиночество вдовца.

Он не виделся с немногими друзьями, которые у него были, не искал партнеров по шахматам или по игре на гитаре, и он покончил с воскресными приглашениями гостей на жаркое, какие практиковал когда-то. Он продолжал работать, и это вынуждало его общаться с пациентами и студентами, но это происходило как бы на расстоянии, словно он видел их на экране. За годы, проведенные в Венесуэле, он думал, что окончательно преодолел свою суровость, которая была главной чертой его характера еще с молодых лет, словно он носил траур по страданиям, насилию и всему мировому злу. Счастье казалось ему неприличным перед лицом всеобщей катастрофы. В Венесуэле, этой теплой и зеленой стране, влюбленный в Росер, он победил стремление погрузиться в печаль, что вовсе не было покровом достоинства, но скорее презрением к жизни, как то и дело повторяла Росер. Однако суровость вернулась к нему во всей своей беспощадности; без Росер она иссушила его душу. Он воодушевлялся только в обществе Марселя и зверей.

— Печаль — мой враг, и она завладела пространством вокруг меня, Ингрид. И потому в те годы, что мне еще остались, я окончательно превращусь в отшельника.

— Это все равно что умереть при жизни, Виктор. Делайте, как я. Не ждите своего врага, чтобы от него защищаться, но выйдите ему навстречу. Мне понадобился год, чтобы научиться этой терапии.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Но что у тебя за причины для грусти, девочка?

— Тот же вопрос задает мне муж. Не знаю, Виктор, думаю, для этого не нужны причины, это свойство характера.

— Изменить характер очень трудно. Мне уже поздно это делать, остается только принимать себя таким, какой я есть. Мне исполнилось восемьдесят лет в тот день, когда ты приехала. Это возраст для воспоминаний, Ингрид. И для того, чтобы составить опись своей жизни, — ответил он.

— Простите, если покажусь вам бестактной, но вы можете рассказать мне, что там, в вашей описи?

— Моя жизнь — это серия перемещений, я переплыл с одной стороны земли на другую. Я был чужаком, не зная, что у меня глубокие корни… Мой дух тоже много путешествовал. Только мне кажется, бесполезно сейчас предаваться размышлениям; нужно было делать это много лет назад.

— Я полагаю, никто не задумывается о своей жизни в молодости, Виктор. Большинство людей не думают об этом вообще. Моим родителям, а им за девяносто, такое даже в голову не приходит. Они живут сегодняшним днем и всем довольны.

— А мне жаль, что подобную опись я делаю в старости, Ингрид, когда у меня уже нет времени исправить ошибки.

— Прошлое не изменить, но, может, стоит удалить плохие воспоминания…

— Послушай, Ингрид, события наиболее важные, определяющие судьбу, почти всегда не в нашей власти. В моем случае, если подводить итог, моя жизнь обозначена Гражданской войной в молодости, позднее военным переворотом, лагерями для беженцев и изгнаниями. Я ничего этого не выбирал, все это просто обрушивалось на меня.

— Но у вас был выбор в другом. Например, вы выбрали медицину.

— Конечно, и это принесло мне огромное удовлетворение. Но знаешь, за что я благодарен больше всего? За любовь. Это для меня самое важное. Мне безумно повезло с Росер. Она всегда будет любовью всей моей жизни. Благодаря ей у меня есть Марсель. Отцовство — это тоже главное для меня, оно поддерживает во мне веру в лучшие человеческие качества, без Марселя эта вера рассеялась бы, как дым. Я видел слишком много жестокости, Ингрид, и знаю, на что могут быть способны люди. Твою мать я тоже очень любил, но это длилось не слишком долго.

— Почему? Что все-таки произошло?

— Было другое время. Чили и весь мир очень изменились за последние полвека. Нас с Офелией разделяла социальная и экономическая пропасть.

— Но если вы так любили друг друга, надо было рискнуть…

— Однажды она предложила мне бежать в какую-нибудь теплую страну и там любить друг друга под пальмами. Ты только представь! Офелия была страстно влюблена, и ей хотелось приключений, а я был женат и ничего не мог ей предложить, я знал, если она убежит со мной, то уже через неделю будет раскаиваться. Разве это была трусость с моей стороны? Я задавал себе этот вопрос тысячи раз. Вероятно, мне не хватило чуткости: я не задумывался над последствиями отношений с Офелией и причинил ей много вреда, не желая того. Я не знал, что она беременна, а она не знала, что родила девочку и что ее дочь жива. Если бы мы об этом знали, история была бы другая. Но мы не можем переиначить прошлое, Ингрид. В любом случае ты — дитя любви, можешь в этом не сомневаться.

— Восемьдесят лет — прекрасный возраст, Виктор. Вы с лихвой выполнили все свои обязанности и теперь можете делать все, что душе угодно.

— Что ты имеешь в виду, девочка?

— Пуститься в какое-нибудь приключение, например. Мне всегда хотелось поехать в Африку на сафари. Я мечтаю об этом годы, и однажды, когда мой муж сможет выкроить для этого время, мы поедем. Вы можете снова влюбиться. Вы ничего не теряете, и это может быть здорово, так ведь?

Виктору показалось, он слышит Росер в последние дни ее жизни, когда она говорила ему, что мы, люди, — парные существа, мы предназначены не для одиночества, но для того, чтобы отдавать и получать. И потому она настаивала на том, чтобы он не замыкался в себе, когда овдовеет, и нашел себе подругу. С неожиданной нежностью он вспомнил о Мече, соседке с открытым сердцем, подарившей ему кошку и приносившей помидоры со своего огорода, миниатюрной женщине, которая лепила фигурки толстых нимф. Он решил после отъезда дочери наведаться к Мече и принести ей остатки черного риса с кальмарами и крем по-каталонски. «Предстоит новое плавание», — подумал он. И так до самого конца.