Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Необычно взволнованный рассказом Дудникова, Алексей чуть не прошел мимо землянки командира батальона и, лишь зацепившись ногой за телефонный кабель, остановился, увидел перед собой тонкую струю света.

Свет пробивался из-под плащпалатки, прикрывавшей вход в землянку. В ту же минуту невысокая женская фигура в гимнастерке и берете заслонила собой свет, и Алексей услышал приятный, мелодичный голос:

— Это вы, товарищ комиссар?

— Да, я… Кто это? Товарищ Метелина?

Алексей увидел в сумерках неясное лицо, своеобразный разрез миндалевидных глаз, всегда глядевших на него с грустным любопытством.

Этот взгляд почему-то всегда смущал Алексея, и при встречах с Ниной он держался особенно сухо. После смерти жены ни одна женщина не привлекала его внимания; он смотрел на них с полным равнодушием и даже с пренебрежением, как будто все они были виноваты в том, что не могли сравниться с его Катей.

— Я вам новость принесла, — улыбаясь, сказала Нина. — Сестру хотите повидать?

— Где она? — нетерпеливо спросил Алексей.

— В санвзводе. Приехала за ранеными.

Алексей чуть ли не бегом кинулся к маячившему в сумерках селу, где располагался санитарный взвод.

— Разрешите, товарищ комиссар, я вас провожу к ней, — сказала Нина. — Ее не так-то легко найти.

— Да, да, пожалуйста.

Алексей замедлил шаги, хотя ему хотелось бежать. После первой встречи в июле с Таней он виделся с ней только два раза, да и то мельком, когда машина медсанбата ненадолго приезжала за ранеными. Последние бои и быстрый отход от Днепра смешали ближайшие тылы дивизии, медсанбат потерялся где-то среди обозов второго эшелона, и Алексей не раз думал, что надолго потерял сестру. Таня была единственным существом, связывавшим его с глубоко личным, как ему казалось, навсегда утраченным миром.

— Как она выглядит? Здорова? — спросил Алексей, стараясь из вежливости не уходить далеко от Нины.

— Товарищ комиссар, она у вас такая славная. Мы уже успели с ней подружиться, — словоохотливо ответила Нина таким тоном, словно, хваля Таню, хотела часть похвалы перенести и на Алексея.

До села было не более полукилометра. Пыльные сумерки окутывали хаты. Обозы, орудия и танкетки смешались на улице с колхозными телегами и домашним скарбом. Больше половины села уже выехало. Было слышно, как во дворах голосили бабы, ревел скот, блеяли овцы, гоготали гуси, плакали дети. Унылый скрип колес замирал в отдалении, слышались глухие удары; кто-то заколачивал наглухо окна, кто-то отчаянно и забористо ругался.

— Товарищ комиссар, она в третьей хате. Вон их машина! — крикнула отставшая от Алексея Нина.

Не дожидаясь ее, Алексей бросился к воротам, возле которых стоял санитарный фургон. Вокруг него суетились санитары. Алексей протиснулся сквозь толпу колхозниц с узлами.

— Сюда носилки! Скорей! — послышался из полутьмы резкий девичий голос.

Он показался Алексею незнакомым и грубым. «Неужели Танюшка может так кричать?» — удивился он и окликнул сестру.

Она подошла к нему, присматриваясь, нагнув голову.

— Кто это? Кто меня зовет? — недовольно спросила Таня, устало дыша.

— Да я же… Я… Алексей.

Она кинулась к нему, и они обнялись. Стало совсем темно, и Алексей не мог разглядеть ее лица. От волнения они долго не могли говорить.

— Ну, как ты? Трудно тебе? — наконец спросил он, ощущая горький запах йодоформа, идущий от Таниной шинели, и усталое, прерывистое дыхание.

Она торопливо ответила ему что-то невнятное, будто не поняла его вопроса, и стала говорить о том, как много раненых и как трудно с ними: все время приходится их везти, и некоторые умирают в дороге…

Алексеи пожимал маленькие жесткие руки сестры, он не видел, а лишь догадывался, что лицо ее было другим и что вся она не такая, как прежде — веселая и беззаботная… И еще Алексею показалось: она будто бы и не обрадовалась встрече и совсем забыла о доме, точно ее мучила одна навязчивая мысль… Она только спросила, нервно шаря руками по лицу и груди брата:

— Ты не ранен? Какие ужасные были бои… Скажи, — мы и дальше будем отступать?

— Наш батальон будет держать оборону вот тут за селом, — ответил Алексей так, как сказал бы любому другому бойцу.

Таня не спрашивала его теперь ни о Кето, ни о личном горе, словно этот вопрос перестал интересовать ее. Но Алексей не удержался и передал ей странный рассказ Дудникова.

— Удивительная мысль родилась во мне, — сказал он. — Конечно, трудно представить, что это был Леша. Разве там не могли быть другие дети! Пусть этот ребенок чужой, но теперь я буду думать, что он мой. Не могу не думать.

— В самом деле, — оживилась Таня, — как все это странно! А вдруг и в самом деле Лешечка жив? Ты запомни название этого села, Алеша. Как ты сказал: Тризна, Вязна? Вот и запомни. Ведь все может быть. Ты понимаешь?

Алексей не выпускал рук сестры. Ему хотелось сказать ей какое-то особенное слово утешения, которое могло бы оградить ее от всего трудного и опасного. Он чувствовал, как никогда, ответственность за нее перед отцом и матерью и сознавал, что, может случиться, завтра они уже не увидят друг друга, что фронтовые дороги разметут их в разные стороны, а то и смерть может навсегда разлучить их… Но Алексей напрасно подыскивал слова: разговору мешали шум, стоны раненых, фырканье отъезжающих грузовиков.

— Таня! — послышался со двора пискливый голос.

— Я здесь, Тамара!

— И Тамара с тобой? — удивился Алексей.

— Да, мы с ней неразлучные. Хочется, чтобы так было до конца войны.

Алексей невольно вспомнил неразлучных Дудникова и Миколу. Подбежала Тамара. Узнав Алексея, всплеснула руками.

— Алексей Прохорович!.. Товарищ старший политрук!

— Ну как? Привыкла? Не страшно на войне? — спросил Алексей.

— Товарищ старший политрук, мы — как стальные гвозди… Нас бьют, а мы не гнемся, — запищала Тамара. — Вчера только в деревне расположились, так он, зараза проклятая, как налетел, как начал долбить…

— Тамара, ты не можешь без выражений? — наставительно перебила Таня.

— Виновата, товарищ старший сержант, — стукнув каблуками, шутливо вытянулась Тамара и тут же звонко засмеялась. — Я же на фашистов говорю У вас махорочки на цыгарочку не найдется, товарищ старший политрук? Тьфу, тьфу. — поплевала на пальцы Тамара.

— Ты что же, Тамара? Неужели куришь? — изумленно спросил Алексей.

— А как же, товарищ старший политрук? На войне без курева никак невозможно.

— И ты тоже? — нагнулся Алексей к сестре, доставая кисет с махоркой.

— Что ты, Алеша! — возмущенно вскрикнула Таня. — Неужели ты мог подумать?

— Она у нас паинька, на нее и фронт не влияет, — сказала Тамара. — Больно строгая… А мне нравится такая жизнь, накажи бог, нравится. Приключение за приключением. Разрешите прикурить, товарищ старший политрук, — потянулась Тамара цыгаркой к Алексею.

Когда погрузка раненых была закончена, Алексей помог Тане и Тамаре влезть в санитарный грузовик. Из-под полотняного навеса доносились стоны, шорох соломы, болезненное дыхание. Алексей невольно зажмурился, представил весь путь до медсанбата ночью, по опасным ухабистым дорогам отступления — путь, полный всяких неожиданностей, представил несчастных раненых и с ними двух девушек… И опять ему стало не по себе оттого, что он так и не сказал сестре главного, ничего ей не посоветовал.

— Танюша! — ласково позвал он.

Таня высунулась из кузова. Алексей увидел над собой ее блестевшие в потемках глаза, ощутил на своей щеке ее теплое дыхание. Она показалась ему в эту минуту по-детски беззащитной.

— Береги себя, — попросил Алексей.

— Хорошо, милый. Не беспокойся обо мне, — ответила Таня.

Другая рука протянулась из-под навеса в ту минуту, когда шофер включил мотор.

— До скорого свидания, товарищ старший политрук! — весело крикнула из темноты Тамара.

Алексей пожал ее мягкую, как подушечка, руку. Санитарная машина тронулась. Он зажег электрический фонарик, направил его луч под крышу фургона и увидел улыбающиеся лица сестры и Тамары. Алексей бежал вслед, держась за задний борт, пока было возможно, и все светил фонариком в лица девушек, как бы силясь запомнить их улыбки.

Санитарная машина стала развивать скорость, скрылась во тьме, и только был слышен ее удаляющийся шум. Алексей постоял с минуту, прислушиваясь, и медленно зашагал к штабу…

17

Предположения Алексея о том, что он расстался с сестрой надолго, не оправдались. На следующий день Таня опять приехала в батальон. На этот раз она сама прибежала в штабную землянку.

Фильков, пользуясь затишьем, приготовил небывалый за все время войны обед из трех блюд. Он разливал в котелки пахучий, заправленный толченым салом украинский борщ, когда в узкий земляной вход просунулась русоволосая девичья голова и сияющие глаза точно озарили предвечерний сумрак, сгущавшийся под березовым накатом.