Мой Дагестан - Расул Гамзатович Гамзатов

глаза зурнача и певца погляди — увидишь искры огня.

Даже папаха горца, сшитая из шкурки ягненочка, отливает искрами огня, особенно если ее погладишь.

Когда горец в такой папахе выходит на свою крышу, на соседней горе начинают таять снега.

И сам снег искрится огнем. И рога тура, остановившегося на рассветном гребне горы, отсвечивают огнем. И закатные скалы плавятся в красном огне.

Огонь и в словах горской пословицы, и в слезе горянки. На конце винтовочного ствола и на лезвии кинжала, выхватываемого из ножен. Но самый добрый и самый теплый огонь — в сердце матери и в очаге каждой сакли.

Когда горец хочет сказать о себе хорошее или попросту похвалиться, он говорит: «Ни к кому еще не приходилось мне ходить за огнем».

Когда горец хочет сказать о каком-нибудь нехорошем, неприятном человеке, он говорит: «Дым, выходящий из трубы, не больше крысиного хвоста».

Когда ссорятся две пожилые горянки, одна кричит: «Да не загорится огонь в твоем очаге». «Да потухнет у тебя в очаге и тот огонь, который уже горит», — отвечает другая.

Желая сказать о храбреце, говорят: «Это не человек, а огонь!»

Выслушав холодные и скучные стихи одного молодого человека, мой отец сказал: «Все в стихах как будто бы есть. Может же так быть, что есть сакля, есть очаг, есть дрова, есть котел, есть даже мясо в котле. Но огня нет. В сакле холодно, в котле не кипит, мясо невкусно. Нет огня — нет и жизни! Итак, твоим стихам нужен огонь!»

У Шамиля однажды спросили: «Скажи, имам, как могло случиться, что маленький полуголодный Дагестан веками мог сопротивляться могущественным государствам и устоял против них? Как мог он целых тридцать лет бороться с всесильным белым царем?»

Шамиль ответил: «Дагестан никогда бы не выдержал такой борьбы, если бы в груди его не горело пламя любви и ненависти. Этот огонь и творил чудеса и совершал подвиги. Этот огонь и есть душа Дагестана, то есть сам Дагестан.

Я сам кто такой, — продолжал Шамиль. — Сын садовника из далекого аула Гимры. Я не выше ростом и не шире в плечах, чем другие люди. В детстве я и вовсе был хилым и слабым мальчиком. Глядя на меня, взрослые качали головами и говорили, что долго не протяну. Сначала я носил имя Али. Но когда я хворал, это имя заменили Шамилем, надеясь, что вместе со старым именем уйдет и моя болезнь. Я не видел большого мира. Я не воспитывался в больших городах. Я не был обладателем большого добра и богатства. Учился я в медресе в своем ауле. Родители, навьючив осла, послали меня на темир-хан-шуринский базар продать гимринские персики. Долго я ходил вместе с ослом по каменистым горным тропинкам. И вот что однажды произошло. Давно это было, но я не забываю, да и не хочу забывать. Потому что в эту минуту проснулся мой дух — мой огонь. В эту минуту я и стал Шамилем.

Неподалеку от Темир-Хан-Шуры, на краю одного аула, меня встретили юноши-озорники, которым вздумалось посмеяться надо мной. Один схватил папаху с моей головы и отбежал с ней. Другие, пока я догонял обидчика, начали развьючивать моего осла, снимать с него корзины с фруктами. Все они хохотали и развлекались моим беспомощным и растерянным видом. Не понравились мне их шутки, и незнакомый доселе огонь вспыхнул во мне. Я выхватил из ножен мой кинжал с белой костяной рукояткой. Того, кто убежал с моей папахой, я догнал у ворот аула. Свалив его в грязную канаву, я приставил острие кинжала к его горлу, и он запросил пощады.

— А ты не шути с огнем.

Оставив шутника в грязной канаве, я оглянулся. Те, что рассыпали мои персики, разбежались в разные стороны. Тогда я поднялся на крышу и крикнул:

— Эй, вы! Если не хотите обжечь свои животы об огонь моего кинжала, сделайте все как было.

Шутники не заставили меня дважды повторять мои слова.

В тот же день на базаре я слышал, как старики говорили: «Об этом юноше мы еще услышим».

А я надвинул на брови свою папаху и, понукая моего доброго ослика, отправился дальше. Разве я хотел шума и драки? Они сами вывели меня из терпения, высекли из сердца огонь.

Потом прошли годы. Однажды утром я работал в саду. Засучив рукава, таскал снизу на скалу чернозем и рассыпал его вокруг каждого деревца. Таскал землю я старой папахой. К этому времени уже несколько ран было на моем теле. Я их получил в разных схватках. И вот приходят ко мне люди, наши горцы из других аулов, даже очень дальних, и говорят, чтобы я седлал коня и надевал оружие. Мне не хотелось вооружаться, я отказывался, потому что садоводство любил больше, чем войну.

Тогда посланцы аулов мне сказали.

— Шамиль! Чужие кони пьют из наших родников, чужие люди задувают наши светильники. Сам сядешь на коня или мы поможем тебе?

И загорелся в моей груди огонь, как в тот раз, когда меня обидели юноши, сорвав папаху с моей головы и рассыпав персики. Подобный тому и даже жарче. Я забыл про свой сад, я забыл про все. Ни дождь, ни ветер, ни стужа не могут погасить огонь, который вот уже двадцать пять лет носит меня по горам. Пылают аулы, дымятся леса, огонь сверкает сквозь дым во время сражений, пылает весь Кавказ. Вот что такое огонь!»

Рассказывают, что в давние времена, если враги пересекали границу Дагестана, то на самой высокой горе разжигали огонь высотой с башню. Увидев его, все аулы разжигали свои костры. Это и был тот стремительный клич, который заставлял горцев садиться на боевых коней. Из каждого дома выезжали всадники, из каждого аула выезжал готовый отряд… Конные и пешие выходили на зов огня. Пока пылали костры на горах, старики, женщины и дети, оставшиеся в аулах, знали, что враг все еще находится в пределах Дагестана. Костры затухали — тогда, значит, миновала опасность и мирные дни снова приходили на землю отцов. За долгую историю много раз приходилось горцам разжигать сигнальные огни на вершинах гор.

Эти огни были и боевыми знаменами и приказами. Они заменяли горцам современную технику: радио, телеграф, телефон. На склонах гор и сейчас видны безлесые места, словно там лежат гигантские буйволы.

Горцы говорят, что самое надежное место для кинжала — ножны, для огня — очаг, для мужчины — дом. Но если огонь вырвется из очага и запылает на