Перед бурей - Виктор Чернов

- Пусть так, не спорю, и понимаю, что это - особенность положения, очень для нас неблагоприятная. Но над этим мы не властны.

- Значит, вы будете организовывать польские бригады, инкорпорированные в германскую армию? Вы будете частью силы, враждебной России и ее союзникам?

- Я буду с вами совершенно откровенен - только, разумеется, то, что будет мною здесь сказано с глазу на глаз, публичному оглашению не подлежит. Мы уже теперь усиленно подготовляемся на случай всеевропейской войны. Да, мы готовы инкорпорироваться в одну из собирающихся действовать на русско-польской территории армий. Только мы предпочитаем германской армии - австрийскую. У нас в Галиции уже идет военная подготовка польских военных кадров... Австрию мы предпочли Германии, потому что она слабее и ей можно будет ставить условия.

- А с ее стороны не будет условий - вроде принца из Габсбургской династии на польском престоле или, как наименьшее, ограничение будущего польского государства размерами только русской части Польши?

{300} - Предположим. Однако же, с польской точки зрения, независимое государство даже только из одной части, из русской Польши - всё же лучше, чем ничего. Главное для нас - получить какую-либо свою собственную территорию, где будет формироваться самостоятельная польская армия. Не забывайте, что после разгрома царской армии европейский Запад оружия не сложит, и немецкий блок раньше или позже испытает в свою очередь судьбу России. Вот когда наступит время для освобождения и прусской, и австрийской части Польши; а немецкий принц, если таковой будет посажен, будет нами низложен.

- Значит, ваши слова о перемене ориентации на французскую есть заранее предусмотренный и планированный маневр?

- Святая истина, и для Парижа, и для Лондона это не является тайной. Первая фаза войны - мы с немцами против русских. Вторая и заключительная фаза войны - мы с англо-французами против немцев.

С минуту продлилось молчание. Наконец, Иодко снова заговорил:

- Теперь всё сказано. О подробностях и всяких возможных осложнениях будет время говорить и даже подробно дебатировать потом... если окажется, что есть смысл этим заняться. Но прежде всего - основной вопрос. Зная будущую нашу позицию в надвигающейся войне и зная общий наш план вмешательства в ее ход, сохраните ли вы, сохранит ли ПСР сочувствие нашей освободительной войне, останется ли, в главном и целом, - нашим союзником, соединяющим свою борьбу против царизма с нашей борьбой, или... или нам грозит расхождение?

Видя, что я молча прошелся несколько раз по комнате, Иодко прибавил:

- Я понимаю, что вы вряд ли решитесь, да и вряд ли вправе дать мне ответ без совещания с другими ответственными товарищами... Мы и сами имеем пока ввиду лишь дать вам повод и материал для такого совещания. Мы еще не воюем, время у нас есть. Да и военные тучи могут рассеяться. Но всё же ведь лучше предвидеть всё на худой конец, не правда ли?

{301} Я вскинулся:

- Нужны ли эти оговорки? По совести говоря, они звучат неубедительно. У вас ведь война имеется в виду не "на худой конец", напротив: вы ведь в сущности возвращаетесь к мотивам времен Мицкевича - "Боже, дай нам европейскую войну, которая освободит Польшу". Вот эта-то ваша психология нас с вами теперь и разводит в разные стороны. Будущая мировая война, если она разразится, будет, с нашей точки зрения, катастрофою, от которой стынет кровь в жилах, и это не позволяет ставить на нее какие бы то ни было ставки...

- О, с точки зрения общей гуманности, - холодно-вежливым тоном, не без оттенка иронии, вставил Иодко, - поверьте, и мы вполне разделяем ваши чувства.

- Нет, вы их не разделяете, ибо они идут гораздо дальше абстрактной гуманности. Поймите же и вы нас. Война расстроит все наши планы и все расчеты, она перевернет всё вверх ногами, всё предоставит бесконтрольной игре слепых, разнузданных сил. Их последствия никем не могут быть предвидены, их величина заранее измерена и взвешена быть не может. В послевоенном хаосе может бесследно погибнуть всё, в чем мы видели лучшее из своих завоеваний, в чем была наша гордость. Тот план, который мы вычитывали и вместе боялись вычитать из парижской лекции вашего лидера, будет одной из дерзновеннейших авантюр в истории. Ее успех не вовсе исключен, но если судьба им ее и увенчает, то с дальнейшими неизмеримыми последствиями, которые могут оказаться роковыми...

- Ваше пророчество разделяет судьбу всех пророчеств:

оно туманно. Вы хотите сказать: "Крез, перейдя Галис, разрушит большое царство". Но вы забываете, что нам терять нечего.

- Терять можно не одни лишь материальные и юридические ценности, но и моральные. Скажу немного. Будь ППС не более, как чисто национальная партия...

- Более глубоко национальной, чем наша партия, в Польше нет!

- Я сказал: чисто национальная. У такой партии план ваш был бы естественным. Националист способен делать {302} самую азартную ставку на всеобщее пришествие "труса, глада, огня, меча и нашествия иноплеменных", лишь бы была достигнута его национальная цель; он не ставит вопроса, не слишком ли дорогою ценою обойдется она всему человечеству. Его лекарства всегда могут оказаться горше самой болезни. Но партия социалистическая может иметь только такую стратегию и тактику, при которой с ней сможет всё время идти в ногу и весь Интернационал.

- До Бога высоко, до Интернационала далеко. Нас сейчас интересует не он, а ваша партия.

- Наша партия? Думаю, что могу уверенно сказать за нее: с болью души нам придется отметить - наш с вами доселе ничем не омраченный союз в борьбе против царизма неизбежно оборвется.

- Как? Вы прекратите борьбу с царизмом?

- Мы ее не прекратим, но воинские части, инкорпорированные в одну из немецких армий, будут всем русским народом встречены, как его враги, а не союзники: ничего другого вы ожидать не можете.

И, на протестующий жест Иодко, я продолжал:

- Понимаю, что вы такими стать не хотите, но объективная логика вещей будет сильнее ваших желаний и субъективных намерений. Величайшее русско-польское отчуждение придет и не думаете ли вы, что из него может родиться в будущем какой-нибудь акт возмездия со стороны России?

- Должен ли я это понять, как угрозу?

- Нет, об угрозе с нашей стороны не может быть и речи. Я говорю не о нашей России, - когда-то она будет. Говорю о России, податливой к сведению национальных счетов, о России, для которой оправданием противопольских чувств будет то, что она видела вас против себя под знаменем Габсбургов или Гогенцоллернов, для нее это безразлично...

Иодко был, видимо, глубоко взволнован. Надо было кончать. Фразы были излишни. Мы говорили на разных языках.

- Хочу верить, что польский народ когда-нибудь разочаруется в политике дерзновенных международных авантюр и что его социалистические лидеры захотят вернуться с путей, которые сейчас нас непоправимо разделяют, на те пути, {303} которые нас соединили и сдружили - смею думать, на благо обоих народов. Верьте, что тогда протянутая вами рука встретит нашу братскую руку, без оглядки на прошлое, со взглядом, устремленным не назад, а вперед. Иодко поднялся с кресла и взялся за шляпу.

- Мне тоже было больно услышать то, что я сейчас от вас услышал. Хотелось верить, что если уж не вся ваша партия в целом, то хоть лично вы, - мы вас считали испытанным другом Польши, - нас поймете и не обидите порицанием. Но нет: русский поляка, должно быть, никогда не поймет. Вы никогда не бывали в положении подобном нашему. Вам оно так же мало знакомо, как мужчине - муки роженицы. Завтра может быть, поражения русской армии заставят зашататься царский трон - русские почти всегда выигрывали от царских неудач и проигрывали от царских побед - и вы требуете от нас, чтобы мы пропустили этот момент, чтобы мы упустили случай, бывающий раз в столетие, и не попробовали вернуть себе независимость и свободу? Да, я знаю, знаю, - ответил он на мое протестующее движение, - вы скажете, что мы из огня попадаем в полымя, что кайзерское рабство внешним образом культурнее царского, но внутренне опаснее, подсекая глубочайшие экономические корни нашего бытия. Но, во-первых, мы еще посмотрим - откуда вы взяли, что нам к концу войны не удастся и от кайзерского засилья отделаться, как от царского? А, во-вторых, пусть выйдет по-вашему. Но разве нет русской поговорки: хоть горше, да по-иному. Так чувствует себя вся русская часть Польши, и мы заодно с ней, мы ее плоть и кровь.

Я заранее решил оставить за Иодко последнее слово и не прерывать его. Но здесь не выдержал и поставил еще один вопрос:

- Если я правильно вас понял, вы принятие вашего "плана кампании" не ставили в зависимость от того, какое он встретит отношение со стороны нашей партии? Мы стоим перед совершившимся фактом, и решение ваше окончательное?

- Да, точно так. Вы не ошиблись. Можно сказать: "жребий брошен".

И, пробормотав еще какие-то неловкие и стесненные {304} прощальные слова, мы разошлись... Иодко, во всяком случае, пожелал нашей партии лучших успехов во всех ее начинаниях. Я, по совести, не мог ответить ему тем же и пожелал Партии Польских Социалистов благополучно пережить ждущие ее тяжелые испытания...