Пелагий Британец - Игорь Маркович Ефимов

из Галена симптомы какого-то женского недуга — неопасного, но затяжного и раздражительного.

Меня удивило, что смерть Алариха не произвела на Атаулфа заметного впечатления. Но он объяснил мне, что, по их понятиям, оплакивать мертвых — женский удел. Мужчина же должен помнить.

Начальник моей охраны Галиндо рассказывал мне о вождях, претендовавших на титул короля визиготов. Родство с прежним королем играет в этих делах свою роль, но далеко не главную. Претендент должен был успеть уже доказать свою смелость в бою, ум в совете, справедливость в суде. Священники каждой партии по очереди восхваляют своих избранников перед толпой воинов. Те выражают свое одобрение, потрясая поднятыми копьями, или глухо ропщут в знак несогласия. Причем процесс отбора порой длится неделями.

В нынешних выборах борьба шла главным образом между двумя партиями. Одна хотела продолжать политику Алариха и добиваться прочного союза с Римом. Другая требовала порвать с ненадежными римлянами и идти за Альпы, искать и завоевывать себе землю обетованную, наподобие древних иудеев. Атаулфу следовало быть осторожным и не дать своим соперникам повода обвинить его в чрезмерной приверженности Риму. Может быть, поэтому он избегал встречаться со мной до того дня, когда визиготы провозгласили его королем.

Зато в последующие месяцы мы виделись очень часто. Атаулф становился все более жадным до книг, но, кроме меня, ему не с кем было поговорить о прочитанном. Я в шутку требовала, чтобы он дал мне должность королевского библиотекаря с приличным жалованьем. История войн между Римом и варварами захватывала его воображение. «Галльскую войну» Юлия Цезаря он перечитывал несколько раз.

— Теперь я понимаю, почему он побеждал, — говорил Атаулф. — В его сердце не было слепой ненависти к врагу. Цезарь видел в галлах людей, изучал их нравы и обычаи, искал и находил союзников среди них. И то, что он пишет о раздоре среди галльских племен, как две капли воды похоже на раздоры между визиготами и остготами.

Он порывисто подбегал к полке, доставал нужный свиток, начинал читать вслух, продираясь сквозь старомодную латынь Цезаря:

— «В Галлии во всех общинах и во всех округах и других под… подразделениях страны, а также чуть ли не в каждом доме существуют партии…». Точно то же самое происходило и у наших предков сто лет назад. Как у галлов была проримская партия во главе с племенем эдуев и прогерманская во главе с племенем секванов, так и у нас: визиготы приняли крещение и хотели присоединиться к Риму, а остготы рвались сохранить вольную кочевую жизнь. Раздор проникал в семьи, брат поднимался на брата. Даже моя остготская родня проклинала меня, когда я двинулся на помощь Алариху. Ах, если бы нашим предкам достались эти книги! От скольких ошибок можно было бы спастись, сколько жизней сберечь!

К этому времени я уже не стеснялась говорить с королем на равных (по крайней мере, в стенах библиотеки) и не боялась возражать.

— Что-то я не припомню, чтобы большая ученость спасала от ошибок и крови. Вспомните хотя бы Сенеку. Он воспитывал Нерона и вырастил императора, который оказался непревзойденным только в одном: в бессмысленности совершенных им злодеяний.

— Может быть, ваш Сенека просто не был таким уж умным, каким его рисуют. Зато Александр Великий учился у Аристотеля и потом завоевал полмира. Но давайте оставим на время великих людей и вернемся к простым. Отец передавал мне рассказ деда о том, как тот, еще совсем молодым, в погоне за кабаном однажды вдруг выбежал к реке и увидел на другом берегу — впервые! — ослепительные белые стены. Римский город. Высокомерный в своей неприступности. Изнеженный в своем богатстве. Презрительный, недоступный, манящий.

Тут Атаулф садился на своего любимого конька и начинал рассуждать о том, как кочевое охотничье племя превращается в оседлый народ, начинает пахать землю, строить города, прокладывать дороги.

— Победить камень — вот в чем секрет. И металл. Власть над конем, над стадом овец, над диким оленем — это лишь первая ступень. Живое подчинилось тебе — теперь научись распоряжаться мертвым. Иудеи, бежавшие из Египта, выучились у египтян делать кирпич и строить дома. Без этого они никогда не сумели бы создать свое государство.

Он объяснял мне вечную дилемму, выраставшую перед каждым племенем: они уже умели строить деревянные дома, но не умели возводить неприступные каменные стены. А если твой город не превращен в настоящую крепость, любой враг рано или поздно захватит его.

— Возьмите того же Цезаря: он победил галлов, потому что они уже обитали в больших деревянных городах. Есть город — есть что штурмовать. А германцев он победить не смог, потому что они всегда могли укрыться в своих бескрайних лесах. Хотел бы я посмотреть на полководца, штурмующего зарейнский лес. И семьдесят лет спустя римляне снова были бессильны против германцев. Я как раз вчера читал те главы Тацита, где он описывает гибель легионов Варра. Думаю, историк ничуть не преувеличивает, рисуя эти жуткие сцены: головы легионеров, прибитые к стволам деревьев, ряды виселиц, рвы, заполненные перебитыми пленниками. Наверное, так оно и было. Беда лишь в том, что римляне свято верят Тациту, но при этом воображают, что германцы остались такими же, какими они были четыреста лет назад. Не отсюда ли эта слепая ненависть, которую мы так часто чувствуем и на себе?

Но вообще Ливий, Светоний, Тацит, Плутарх и другие знаменитые историки казались Атаулфу какими-то жрецами культа Памяти. «Мужчина должен помнить…» Зачитывался он и мемуарами знаменитых людей. Единственный, кого он отказался дочитать до конца, был Марк Аврелий.

— Всю жизнь он созерцал только собственную персону! И как ему не надоедало? Сражался с маркоманами, квади, сарматами — и ни слова о них. Преследовал христиан и при этом как бы не замечал их. Все о себе да о себе… Где это место? Ага: «Не время уже рассуждать, каким должен быть достойный человек, — пора стать таким». Что правда, то правда — давно пора. Или вот еще, в самом начале: «Все сущее можно считать в известном смысле семенем будущего». Не спорю. Но тогда и он пусть признает, что добрая половина бедствий Рима выросла из семени его эгоизма. Пусть риторы в университетах именуют это мудрым учением стоиков — я остаюсь при своем. Хороша философия: учить людей безразличию ко всему на свете. «Какая разница, кто там сейчас бесчинствует и грабит в Галлии. Люди всегда были такими, их не исправишь. Пошлем туда простаков визиготов — им, кажется, еще не все безразлично на свете. Вот пусть и наводят там порядок».

Увы,