Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси

разбудил взрыв, раздавшийся где-то рядом.

Дело было не только в громком шуме – если можно было назвать это шумом; мы не столько услышали звук, сколько ощутили взрыв, словно на дом обрушился массивный груз. Дом затрясся, окна в рамах задребезжали. Когда последний взрыв отгремел, я встала и поднялась на террасу. На фоне розово-голубого неба белели снежные шапки гор; вдали клубился дым над пожарищем в том месте, куда упала ракета.

С того дня мы возобновили привычный распорядок, установившийся в нашей жизни в периоды бомбежек и ракетных ударов. За взрывами следовала череда телефонных звонков; мы звонили друзьям и родственникам и узнавали, живы ли они. Знакомый голос отвечал в трубке, и меня неизбежно охватывало первобытное облегчение, которого я всегда немного стыдилась. Самой частой эмоцией тех дней была смесь паники, злости и беспомощности. Война длилась восемь лет, а иранское правительство не сделало для защиты города практически ничего; оно занималось лишь пропагандой и хвасталось готовностью иранцев стать мучениками.

После первой бомбежки перенаселенный загазованный Тегеран превратился в город-призрак. Многие тегеранцы бежали в безопасные места. Недавно я читала статистику, что город тогда покинули более четверти населения, включая многих правительственных чиновников. Люди шутили, что война стала самой эффективной мерой правительства по борьбе с перенаселением и загрязнением воздуха. Мне же город вдруг стал казаться печальным; бомбежки и массовое бегство жителей словно сорвали с него вульгарную маску, и под ней оказалось порядочное человеческое лицо. Тегеран теперь выглядел так, как, должно быть, чувствовали себя его оставшиеся жители: печальным, брошенным и беззащитным, но исполненным достоинства. Окна, заклеенные скотчем, чтобы при взрыве осколки стекла не разлетелись во все стороны, рассказывали историю страданий – страданий, казавшихся еще острее из-за красоты, вернувшейся в город с весной: город стоял омытый весенними дождями, зеленеющий свежими листочками, цветущий, а заснеженные горы теперь казались совсем близкими, словно их приклеили к небу.

Через два года после начала войны Иран освободил захваченный иракцами портовый город Хорремшехр. Поскольку Ирак терпел и другие крупные поражения, Саддам Хуссейн под давлением соседних арабских стран демонстрировал готовность пойти на мировую. Но аятолла Хомейни и некоторые другие представители правящей элиты отказались подписывать мирный договор. Они теперь хотели захватить священный иракский город Кербелу, где умер мученической смертью имам Хуссейн. Для достижения этой цели были использованы все средства, в том числе так называемый метод «человеческой волны» – когда тысячи иранских солдат, как правило, очень молодых – от десяти до шестнадцати лет, а также мужчины среднего возраста и пожилые – очищали минные поля, проходя по ним стеной. Воюющие дети покупались на государственную пропаганду, сулившую им героическую жизнь на фронте, полную приключений; их призывали вступать в народное ополчение даже вопреки родительской воле.

Я возобновила свои ночные бдения в компании Дэшила Хэммета и других. В результате через четыре года я добавила к своему курсу по роману новый раздел – детективный роман; изучение начинали с Эдгара Аллана По.

21

С возобновлением бомбежек занятия в университете переместились на второй этаж. Когда объявляли тревогу, люди инстинктивно бежали к выходу и вниз по лестнице; внизу вести занятия было безопаснее. Чрезвычайное положение в городе опустошило классы; от прежнего потока осталась половина. Многие студенты вернулись в свои родные города или уехали туда, где не бомбили; кто-то сидел дома и никуда не выходил.

Гоми и подобные ему с началом бомбардировок преисполнились ощущением собственной важности. Они расхаживали по университету с видом людей, занятых срочными делами. Исламские ассоциации срывали занятия при любой возможности, включали военные марши, празднуя очередную победу, или объявляли траур о студенте или педагоге, погибшем мученической смертью. Я читала отрывок из «Вашингтонской площади» или «Больших надежд», и вдруг меня прерывал звук военного марша. Мы пытались продолжать, но все попытки вести дискуссию заглушались маршем.

Эта оглушительная какофония резко контрастировала с молчанием значительного числа студентов и преподавателей. К моему удивлению, большинство студентов не прогуливали занятия и не отлынивали от домашних заданий под предлогом войны. Их кажущееся спокойствие отражало общую атмосферу капитуляции, опустившуюся на город. Война свирепствовала восемь лет, мы терпели поражение, и даже у самых рьяных наблюдались признаки усталости. На улицах и в общественных местах люди высказывались против войны и ругали тех, кто нес за нее ответственность. По телевизору и радио тем временем продолжали транслировать мечты режима. На телеэкране в те дни чаще всего можно было увидеть такую картину: пожилой бородатый мужчина в тюрбане призывает к непрекращающемуся джихаду аудиторию подростков в красных налобных повязках мучеников. То были жалкие остатки некогда многочисленной группы молодых людей, записавшихся в армию за возможность носить настоящее оружие и обещание ключей от рая, где им наконец доведется испытать все удовольствия, от которых в жизни приходилось воздерживаться. В их мире поражение было невозможным, а компромисс бессмысленным.

Муллы скармливали нам истории о неравных битвах, в которых шиитских святых убивали неверные; время от времени эти рассказы прерывались истерическими всхлипами, зрители впадали в раж и рукоплескали идее мученичества во имя Бога и имама. Но по ту сторону телеэкрана большинство зрителей бессловесно сопротивлялись, противопоставляя свое молчание громогласной поддержке, которую требовала от них правящая иерархия; по ту сторону мы уже мысленно капитулировали, и эти настроения были неизбежны и исторически обоснованы.

Жизнь после смерти, одержимость режима смертью и иракские ракеты, готовые удовлетворить это самоубийственное желание в любой момент, – все можно было вытерпеть, только понимая, что ракета достигнет своей цели в минуту, точно предопределенную судьбой, и пытаться избежать этого бессмысленно. В те дни я поняла, что значит эта молчаливая капитуляция. Она отражала нашу склонность винить во всех исторических неудачах нашей страны злой рок, по крайней мере отчасти. В те дни я поняла, что смирение в данных обстоятельствах, пожалуй, является единственной возможностью оказать достойное сопротивление тирании. Мы не могли высказать наши желания вслух, но молчанием выражали безразличие к требованиям режима.

22

В моих ушах до сих пор звенят траурные и победные марши, многократно прерывавшие занятия, чтобы объявить о смерти студента или педагога на фронте или очередной победе армии ислама над язычниками. Никто не уточнял, что язычники, с которыми мы воевали в этой войне, – тоже мусульмане. Однажды на лекции включили марш в память о погибшем студенте, одном из лидеров Мусульманской студенческой ассоциации. После занятия мы с группой студенток стояли во дворе. Они насмехались над погибшим. Шутили, что его смерть – брак, заключенный на небесах, ведь они с товарищами любили