Имя мне – Красный - Орхан Памук

Таким этот конь был для нас прежде, до того, как мы узнали, что в нем заключена тайна. Теперь же я видел в нем могучую красоту: она пробуждала в душе желание жить полной до краев жизнью и познавать мир. «Кто тот дивный художник, что нарисовал коня таким, каким его видит Аллах?» – спрашивал я сам себя, словно на миг забыв, что этот самый художник и есть гнусный убийца. Конь был словно живой, но в то же время я знал, что это рисунок, и оттого во мне рождалось ощущение единства и безупречности.

Мы стали сравнивать коня из книги Эниште с расплывшимися от влаги конями на листке, присланном Шекюре, и сразу поняли, что их нарисовала одна рука. Позы гордых, сильных, грациозных животных говорили не о движении, а о покое. Я почувствовал, что скакун из книги Эниште вызывает у меня восторг.

– Этот конь настолько красив, – сказал я, – что самому хочется немедленно взять лист бумаги и нарисовать такого же, а потом еще что-нибудь, и еще, и еще.

– Самая лучшая похвала художнику – сказать, что его работы вызывают желание взяться за кисть, – ответил мастер Осман. – Однако сейчас нас должно занимать не мастерство негодяя, а кто он такой. Говорил ли покойный Эниште-эфенди, к какой истории относится этот рисунок?

– Нет, не говорил. По его словам, это просто один из коней, которые обитают во всех землях, находящихся под властью нашего могущественного султана. Этот конь красив, ибо принадлежит Османам; он должен показать венецианскому дожу богатство принадлежащих султану стран. Однако, с другой стороны, он должен быть ближе к жизни, чем конь, которого видит Аллах: это конь, живущий в Стамбуле, мы знаем, где его конюшня, какая на нем упряжь. Увидев, что мы теперь рисуем как европейцы, венецианский дож подумает, будто мы и впрямь стали больше на них походить, а это должно пробудить в нем желание признать могущество и принять дружбу повелителя Османов. Ибо когда человек начинает рисовать лошадь по-новому, он и весь мир видит иначе. Однако, при всей своей необычности, этот конь нарисован в манере старых мастеров.

Я так много говорил об этом рисунке, что он начал представляться мне еще более притягательным и ценным. Рот у коня слегка приоткрыт, между зубами виднеется язык. Глаза блестят. Ноги сильные и изящные. В чем заключена волшебная сила этого рисунка – в нем самом или в том, что было о нем сказано? Мастер Осман медленно водил увеличительным стеклом по странице.

– Что хочет сказать этот конь? – спросил я, поддавшись искреннему порыву. – Зачем он существует? Откуда взялся? Что собой представляет? Почему он так волнует меня?

– Султан, шах или паша, покровитель книжного искусства, находит сделанные для его книг рисунки красивыми потому, что они свидетельствуют о его силе, могуществе и богатстве, ибо на них потрачено много позолоты и труда искусных художников, – проговорил мастер Осман. – Стало быть, красота рисунка важна потому, что доказывает: мастерство художника – явление столь же редкое и ценное, как золото, которым украшают рисунки. Прочие же люди, листая страницы и обнаружив, скажем, изображение лошади, находят его красивым потому, что оно похоже и на настоящую лошадь, и на совершенную, на ту, которую мыслит Аллах. Возникающее при взгляде на рисунок чувство подлинности они объясняют мастерством художника. Для нас же красота рисунка заключается в первую очередь в наполненности его смыслом и в тонких оттенках этого смысла. Когда мы узнали, что рисунок сделан рукой убийцы, что в нем кроется знак шайтана, мы, конечно, обнаружили в нем больше смысла, чем поначалу. Кроме того, мы находим красивым не только рисунок, но и самого коня, изображенного на нем. Мы смотрим на изображение не как на рисунок, а как на настоящего коня.

– И как бы вы описали этого настоящего коня?

– Он явно не мелкой породы. Шея длинная и изогнутая – значит, конь не вьючный, а скаковой; спина ровная – стало быть, хорош для дальней дороги. Изящные линии ног намекают на то, что перед нами конь быстрый и проворный, как арабский скакун; но это не арабский скакун, ибо тело у него слишком длинное и крупное. Я думаю, этот конь из тех, о которых Фадлан, ученый из Бухары, говорит в своем труде «Байтарнаме»[97]: «Если на пути ему встретится река, он, не колеблясь, бесстрашно прыгнет в нее и переплывет». Фуйузи, наш придворный конский лекарь, так замечательно перевел эту книгу, что я запомнил ее едва ли не наизусть. Фадлан говорит о лошадях прекрасные слова, которые замечательно подходят и к нашему гнедому жеребцу: у хорошего коня красивая морда, глаза как у газели, уши похожи на листья камыша и широко расставлены, зубы мелкие, лоб выпуклый, брови тонкие, рост высокий, грива длинная, нос маленький, спина плоская, грудь мощная, крестец широкий. Он горделив и изящен и на ходу словно бы кланяется поочередно в обе стороны.

– Будто про нашего гнедого сказано, – произнес я, восхищенно глядя на рисунок.

– Что это за конь, мы уже поняли, – смущенно улыбнулся мастер Осман. – Увы, это никак не поможет нам установить, кто его изобразил. Известно, что ни один здравомыслящий художник не станет рисовать, глядя на живого коня. Мои художники, понятное дело, рисуют коней по памяти, одним быстрым движением. Доказательством этому служит то, что большинство из них начинает рисовать с кончика копыта.

– А разве с ног начинают не для того, чтобы лошадь как следует стояла на земле? – нерешительно, словно извиняясь, спросил я.

– Как говорил Джамал ад-Дин из Казвина, если начать рисунок лошади с ног, то успешно завершить его можно, только когда рисуешь по памяти. А когда раздумываешь и припоминаешь или, что еще более смехотворно, рисуешь, глядя на живую лошадь, то начинать нужно с головы, потом переходить к шее и туловищу. Некоторые европейские художники так и делают: рисуют самых обычных ломовых лошадей с улицы, не зная заранее, что у них получится, а потом продают свои творения портным и мясникам. Такие рисунки не имеют никакого отношения ни к смыслу мироздания, ни к созданной Аллахом красоте. Однако, готов поручиться, даже эти европейские художники знают, что создать истинный рисунок помогает не взгляд на тот предмет, что ты рисуешь, а память и привычка руки. Работая, художник всегда остается один на один с листом бумаги, поэтому вынужден полагаться на память. А у нас теперь нет иного выхода, кроме как попытаться с помощью способа недиме обнаружить в этом рисунке, сделанном быстро и по памяти, скрытую подпись автора. Ты тоже смотри внимательно.

Мастер Осман медленно водил увеличительным стеклом по чудесному рисунку, словно пытаясь отыскать на старой карте, едва заметно нацарапанной на куске кожи, знак, указывающий место, где зарыт клад.

– Да, – воскликнул я, словно восторженный ученик, желающий немедленно сделать блестящее открытие, чтобы понравиться учителю, – да, можно сравнить цвета и узоры на попонах.

– Нет, мои мастера этим не занимаются. Все узоры на одежде, коврах, шатрах и тому подобном рисуют подмастерья. Покойный Зариф-эфенди, впрочем, мог приложить к попоне руку, но он не в счет.

– А уши? – взволнованно спросил я.

– Нет. Уши самые обычные, похожи на лист камыша – такими их все рисуют со времен Тимура.

Я хотел было сказать, что нужно обратить внимание на то, как заплетена и расчесана грива, но промолчал, потому что игра в ученика и учителя мне не нравилась. Коли я ученик, то должен, в конце концов, знать свое место.

– Взгляни-ка сюда, – сказал мастер Осман с видом врача, показывающего собрату по ремеслу чумную язву на теле больного. – Видишь?

Он навел увеличительное стекло на голову коня и стал медленно отдалять его от поверхности бумаги. Я наклонил голову, чтобы вглядеться получше.

У коня был странный нос. Точнее, ноздри.

– Увидел? – спросил мастер Осман.

Чтобы полностью убедиться, что я не ошибся, мне нужно было взглянуть в увеличительное стекло под прямым углом. То же самое хотел сделать и мастер Осман, так что, склонившись к стеклу, уже довольно высоко поднятому над страницей, мы соприкоснулись щеками. Я почувствовал жесткость сухой бороды и холод кожи мастера, и на мгновение мне стало страшно.

Никто из нас не произносил ни слова, словно на рисунке перед нами происходило нечто необычайное и нам оставалось лишь с почтительным изумлением наблюдать за этим чудом.

– Что это? – наконец прошептал я.

– Нос нарисован как-то странно, – проговорил мастер Осман, не отводя взгляда от рисунка.

– Рука дрогнула? Это изъян?

Мы оба продолжали смотреть на странные, ни на что не похожие ноздри.

– Может быть, это и есть черта того самого «стиля», о котором твердят все подражатели европейцев, даже великие художники Китая? – насмешливо спросил мастер Осман.

Я почувствовал обиду, потому что понял, в кого метила насмешка мастера.