Атлантида - Герхарт Гауптман

Эти слова на мгновенье озадачили директора, но затем по его лицу скользнула усмешка:

— Зачем же так грубо, достойнейший Арминиус, прозываемый Жетро. Кое-кому вы наступаете на мозоль, черт побери! Доктор Готтер достаточно благоразумен, чтобы посмеяться над подобным поношением. Ваше здоровье, господин доктор! Выпьем-ка за обыкновеннейшую уютную буржуазность!

Повернувшись к Жетро, он добавил:

— Не мешайте моему долгожданному воскресному куражу. Всю неделю только и возишься с придурковатыми олухами, а вы вздумали совращать и этого молодого человека, с которым в кои-то веки можно и поговорить нормально.

— Не пугайтесь, у меня и в мыслях нет обременять вас рукописной пьесой. Мое, с позволения сказать, развитие еще не достигло этой вехи. То, что вы предположили, господин директор, имея в виду некую неизбежную в театральном мире экзальтацию, несколько лет назад едва не отвратило меня от этой среды.

Между тем Жетро решил не отступаться:

— Господин директор Георги, если вы станете крестным отцом этого бессмертного поэта и на том воздвигнете театр в Берлине, вы займете видное положение.

Георги зашелся тихим смехом, коему громогласно вторили остальные.

— А почему бы и нет? — сказал он. — Если господин Готтер согласится финансировать.

Но Жетро упорно держался за свою идею:

— Вам не увильнуть, господин директор. Осмеливаюсь на подобный тон, рискуя получить расчет.

И его охватил особый, излюбленный в его кругу род восторга с лавиной превосходных степеней, которая погребала под собой все, что высоко ценилось в сфере поэтического искусства.

Судя по тому, как директор барабанил пальцами по столу, он, несомненно, был хорошим пианистом. На воображаемом инструменте он играл уже довольно долго.

— Ах, это Султан, — сказал он, вдруг посветлев лицом, когда из питомника донесся трубный крик оленя. Султан был красавцем быком в полной силе, дававшим бой не столько себе подобным, сколько слепням и мухам.

— Я вовсе не собираюсь, да и не мое это дело, — продолжал директор, — подвергать какому-то сомнению талант господина доктора. Да и в вашей искренности, дорогой Арминус Жетро, я нисколько не сомневаюсь. Ваш панегирический монолог, пыл ваших признаний не оставили меня равнодушным. Но, во-первых, вы уж простите великодушно, немецкая почва основательно истощена, и покуда живы мы и наши ближайшие потомки, нового веймарского расцвета не предвидится. Это дело несбыточное. И уже только поэтому я, мягко говоря, лишен уверенности, что какое-нибудь современное произведение встанет вровень с «Эгмонтом», «Клавиго», «Фиеско» или «Валленштейном», я уж не говорю о «Фаусте». Гервинус — вы знаете Гервинуса? — в аподиктической форме заключил, что после смерти Гете поэзия в Германии умерла навеки.

Когда у Ирины Белль, молоденькой актрисы, с языка сорвалось нелестное замечание: «Какая ахинея!» — Георги неслышно усмехнулся.

В разговоре царил дух безобидной веселости. Эразм Готтер приклеился взглядом к крышке стола, из последних сил противясь нарастающему любопытству к миниатюрной актрисе, но все же не удержался и бросил на нее несколько быстрых взглядов.

По его ощущению, ей было лет семнадцать, и он признался себе, что ему еще не доводилось видеть столь очаровательное дитя. Он подумал: «Как, в сущности, ординарно жить в четырех стенах со своей женой и не испытывать искушения сблизиться с другой женщиной! Я и впрямь стал забывать о том, как много в мире очаровательных созданий». Директору он ответил:

— Не думаю, что восход нового Клейста, нового Кальдерона или Шекспира, одним словом, солнце поэзии как-то зависит от господина Гервинуса.

— И восход Эразма Готтера тоже, — с чувством откликнулся Армин Жетро.

Смущенное молчание, вызванное этой фразой, все еще висело в воздухе, когда все сидящие на террасе вдруг поднялись со своих мест и одновременно поклонились в одну сторону. Эразм, также захваченный этой церемонией, увидел процессию, двигавшуюся из глубины парка. Впереди шествовали два пажа с огромными бернардинскими псами. За ними катилось кресло на колесиках, в котором, откинувшись на спинку, сидел темнобородый бледный человек, любезно кивнувший в ответ благообразной головой Христа. Рядом с ним шагал юный Аполлон в светлом женском одеянии. Далее следовали две немолодые дамы, сопровождаемые лощеным, одетым с иголочки важным господином. Другой же, в коем без труда можно было узнать ученого, держался свободной стороны коляски. На некотором удалении шествие замыкали лакеи.

Эразм, разумеется, тотчас же догадался, что перед ним — сам правящий князь со своим ближайшим окружением.

Он решил особо осведомиться об этом юном Аполлоне, шедшем рядом с коляской.

— Этот бог — принцесса Дитта, — пояснил Георги, — подобное явление удается лицезреть раз в тысячу лет. Она принадлежит к довольно могущественному дому, а здешний двор принимает ее в качестве гостьи. Из обожаемого ею князя она делает форменный культ. Клянусь Стиксом, это поистине царственная дева!

Эразм Готтер квартировал в княжеском садоводстве у вдовы садового смотрителя Хербста, умершего несколько лет назад. Дом ее не был виден, если идти со стороны Граница. Сам же городок находился как раз на вершине пологой гряды, которая скатывалась к Грайфсвальдскому заливу. А дом смотрителя с приусадебным хозяйством стоял как бы за пределами городской стены, хотя ее как таковой не существовало. Путь к нему лежал от залитой светом площаденки с обелиском, именуемой Циркусплац, по обсаженной кустарником дороге, которая уходила вниз и ныряла под своды буйной зеленой изгороди садоводства.

Более милое его теперешнему состоянию души пристанище Эразм Готтер вряд ли мог бы найти. Вопреки ожиданиям он обрел здесь покой и уверенность. В старом доме, куда доходил лишь дрожащий свет, пробивавшийся сквозь затененное хмелем, жимолостью и кустами роз окошко, ему отвели верхнюю комнату со сводчатым потолком, и, глядя из нее, можно было охватить взглядом всю местность вплоть до залива. Помещение отличалось той средневековой бюргерской простотой, которая, казалось, наполнена целительным воздухом и способна оставить свой отпечаток на характере обитателя. Быть может, именно этого смутно желал Эразм. И с затаенной страстью впитывал он животворные силы, хлынувшие в него из этого нового пристанища.

После утреннего сидения на террасе «Грота» он переступил порог своей квартиры в три часа пополудни. Жетро, еле сводившего концы с концами, он пригласил в отель на Циркусплац и, как уже не раз бывало, усадил его за табльдот своим гостем. Два незаметно пролетевших часа, сдобренных отличным мозельским, были отданы беззаботной болтовне.

Придя домой, Эразм обнаружил в комнате письмо от своей жены Китти. Вместе с детьми она вполне благополучно добралась до Клоцше, где каждое лето отдыхала ее сестра. Китти писала, что устроилась прекрасно, и выражала надежду, что и ему тоже удастся хорошенько отдохнуть.

Это письмо еще более укрепило Эразма в чудесном расположении духа. Он просто упивался им, раздеваясь для послеобеденного сна под жужжание пчел у открытого окна и расправляя прохладные и чистые простыни.

Он был один. Молодой человек принимал это как благословение судьбы. Три года брака, три года семейного счастья, супружеской спальни, тревог, сопряженных с появлением первых признаков зарождающейся жизни, с развитием ребенка в чреве матери, с родовыми муками и смертельной опасностью, каждый раз уготованными любимой жене, с тяжелыми родами, — все это было позади. Остались в прошлом и его собственные родовые муки, те самые, что предваряли рождение его духа, судороги и корчи, не отпускавшие его ни днем ни ночью. Даже если этот процесс не завершился и едва ли прекратится до конца всей жизни, летнее счастье в Границе все же сумело почти погасить его.

Вдова смотрителя уже полюбила своего постояльца. Да и дочь ее, невзрачная девушка, испытывала к нему те же чувства. Кофейный столик, аккуратнейшим образом накрытый в беседке, всякий раз дожидался молодого человека еще до того, как скрип потолочных балок над головой Паулины возвещал, что их квартирант восстал от послеобеденного сна. Обе эти женщины, мать и дочь, еще более углубляли в Эразме ощущение душевного покоя, делавшего столь благотворным его пребывание в старом доме. Это чувство опровергало почти все, что познал он ребенком в доме родителей, что испытывал в своей собственной семье, что ему вообще довелось пережить. Это была та самая умиротворенность, о которой он всегда тщетно мечтал. Правда, помимо гудения пчел, боя зяблика и посвиста дроздов, доносившихся через открытое окно, дом полнился пением беспрестанно вспархивающей канарейки; не зная устали, маленькая птичка изливала всю свою неисчерпаемую душу, и буколическая тишина окружения становилась от этого еще более глубокой.