Месть Танатоса - Михель Гавен

— Служба безопасности. Четвертое управление, — сухо представился оберштурмфюрер.

— А что случилось? — Маренн нехотя показала ему удостоверение.

— Обергруппенфюрер Мюллер требует, чтобы Вы немедленно явились к нему, — заявил офицер, едва взглянув на документ: он прекрасно знал, кого ему было поручено привезти к шефу. — Прошу Вас следовать за мной, — резким движением он распахнул дверцу автомобиля.

— Требует? — Маренн не торопилась выходить. — По господин обергруппенфюрер не имеет полномочий что-либо требовать от меня — он не мой начальник, — возразила она.

— Фрау Сэтерлэнд. Я не намерен обсуждать полномочия господина обергруппенфюрера. И не буду повторять, — офицер многообещающе положил руку на кобуру. Маренн поняла, что пререкаться дальше опасно и бессмысленно.

— А как же моя машина? — спросила она, выходя.

— Ее доставят в Управление, — ответил офицер, знаком приказывая солдату отогнать «мерседес».

— Я, случайно, не арестована? — как бы невзначай поинтересовалась Маренн, усаживаясь в гестаповскую машину. Офицер демонстративно промолчал. Он сел на заднее сиденье рядом с ней и коротко скомандовал шоферу:

— Принцальбрехтштрассе.

Заурчал мотор. Тронувшись с места, машина развернулась и быстро поехала по затемненным берлинским улицам в обратном направлении — к штаб-квартире гестапо.

* * *

Разъяренный Кальтенбруннер смотрел на Маренн подобно змее, жаждущей проглотить свою жертву. Его длинные руки с короткими толстыми пальцами уперлись в стол. Он весь подался вперед. Толстая шея, образующая прямую линию с затылком, побагровела от гнева. Вены на лице напряглись так, что казалось, они вот-вот лопнут.

За спиной шефа нервно переминался Мюллер. Шеф гестапо был возбужден, но выглядел бледным и утомленным. Когда он встретился взглядом с Маренн, в его глазах она прочла зловещую усмешку.

— Подойдите ближе, фрау Сэтерлэнд, — прошипел Кальтенбруннер. Маренн приблизилась к столу. — Еще ближе, — приказали ей. Она подошла почти вплотную.

— А теперь, — узкие коричневые глазки шефа СД сверлили Маренн острым ненавидящим взглядом, — положите оружие на стол. На мой стол. А также погоны, знаки различия — всё! Снимайте, снимайте сами! Здесь некому Вам помогать! Я должен Вам сообщить, — заявил он официально, — что Вы нарушали присягу и свой служебный долг. Вы предали фюрера и Германию, вступив в сговор с преступниками, и потому будете нести ответственность по всей строгости военного времени. И не надейтесь, что Ваш дорогуша-шеф, между прочим, я знаю, Ваш любовник, — он некрасиво усмехнулся, — спасет Вас и на этот раз. Сейчас ему это не удастся! У нас есть неоспоримые доказательства Вашей измены.

— Я не надеюсь, — спокойно ответила Маренн, отстегивая ремень с кобурой и кладя его на стол перед Кальтенбруннером. Его лицо было ей противно, но она старалась не отводить взгляд, — хотя меня удивляют Ваши заявления, господин обергруппенфюрер, — заметила она холодно, — особенно мне странно слышать, что Вы обвиняете меня в том, что я нарушила присягу и преступила долг, изменив фюреру и Германии. Вы, верно, запамятовали, что я числюсь до сих пор заключенной в концлагере и никогда не приносила присяги фюреру и Германии. Я выполняю свою работу, как любую из тех, которую я бы выполняла в лагере. Я никогда не заблуждалась насчет своей принадлежности к СС и символизирующих эту принадлежность знаков отличия или различия — как угодно. Мне выдали их, когда я согласилась сотрудничать с Германией на ином, отличном от лагерного режима, поприще.

Это мишура, которую я всегда была готова вернуть в любой момент, — продолжала она неколебимо. — И если Вы сейчас требуете, — пожалуйста, я возвращаю. Маскарад закончен — всё встает на свои места. Германия никогда не была моей Родиной, но для заключенных концлагерей, как я понимаю, такие «тонкости» не принимаются во внимание. У них нет гражданства в рейхе. У них нет долга и присяги. У них нет никаких прав. У них есть только обязанности, одна из которых, причем главнейшая — выполнять приказания надсмотрщиков. Что ж, если я не выполнила приказ — Ваше право решить, как поступить со мной. Однако мой проступок, если я его совершила, отнюдь не повод для высокой патетики и созыва трибунала.

— Хорошенькие у Вас представления, однако, — Кальтенбруннер низко опустил голову и смотрел в стол. — Их вам привили в Вашем Управлении? Форма, за которую пролита кровь многих героев, носить которую честь для каждого немца, не говоря уже о прочих, для Вас — мишура. Служба в СС, гвардии фюрера — маскарад, а командиры, оказывается, надсмотрщики… Хорошо, что не клоуны… Так Вы рассчитываете вернуться в лагерь? — иронически поинтересовался он, закуривая сигару. — Напрасно. Вам «такое веселье» не грозит. В лагерь вернется п будет терпеть там адовы муки, .— я Вам обещаю, мы постараемся, поверьте, — Ваша дочь, — он сделал паузу, давая Маренн возможность полностью осознать весь смысл произнесенного им. — А Вы… О, Ваша участь будет совсем иной. Вы уже ничем и никогда не сможете помочь ей.

Конечно, мы ничего не забыли. И никакой трибунал созываться не будет. Вас убьют как крысу. Да, да, дорогая фрау Сэтерлэнд, так что расстрел или виселица покажутся Вам райской долей.

— В чем Вы меня обвиняете? — выпрямившись, резко спросила Маренн, она не постеснялась перебить Кальтенбруннера. Тот поморщился от ее дерзости.

— Какая Вы смелая… Мюллер, — он обернулся к шефу гестапо. — Включите эту пленку, пусть она послушает. Кажется, память ей изменила, — он произнес со злорадством. — Ничего, мы напомним. Кстати, этот Ваш подопечный, генерал фон Корндорф, он уже расстрелян. Нарядом самых достойных молодых членов нашей партии и СС — ему оказана большая честь — в основном офицеры из подразделения его сына. Командовал же расстрелом, к Вашему сведению, сам штандартенфюрер фон Корндорф.

Маренн покоробило от отвращения, когда она услышала сообщение обергруппенфюрера, произнесенное с явной издевкой. Все-таки мерзавцы добились своего — уничтожили не физически, так морально, психологически раздавили. Страшно вообразить, что чувствовал сын, командуя расстрелом собственного отца…

— Вы слышите эту пустоту, фрау Сэтерлэнд? — язвительно поинтересовался Кальтенбруннер, кивнув на магнитофон. — Вот плоды Вашего «добросовестного труда», так сказать. Вы слышите? Отвечайте! — угрожающе повысив голос, он ударил кулаком по столу. — Слышите?

— Да, — подтвердила Маренн. Ее тихий ответ прозвучал разительным диссонансом по сравнению с громовыми раскатами голоса Кальтенбруннера.

— И я слышу, — обергруппенфюрер встал из-за стола и, обойдя его, подошел к Маренн. Крепко взял ее за подбородок. — А теперь скажите мне, почему? — проскрипел он сквозь зубы. — Почему я слышу эту пустоту? Где показания? Вы стерли их?

Размахнувшись, он хотел ударить ее по лицу, но остановился, взглянув на дверь, и как-то обмяк. Отошел. Снова сел за стол, забарабанил пальцами по папкам с бумагами, лежащим на столе.

— Ну что Вы молчите? — потребовал он уже спокойнее, не глядя на Маренн. — Объясняйте, объясняйте… Где показания генерала фон Корндорфа?

— В конце пленки, — стараясь держаться невозмутимо, ответила Маренн, хотя внутри у нее все дрожало от нервного напряжения.

— В конце пленки? Ах, Вы… — Кальтенбруннер выругался и смачно плюнул прямо на ковер. — Наивная Вы наша… В конце пленки — как раз лишь повторение тех показаний, которые он уже давал на предыдущих допросах. А меня интересуют… Вы не знаете, что меня интересует? Неужели? Где показания против сына?! Где они? Стерты?

— Их не было, — смело ответила Маренн. — У меня ничего не получилось.

Кальтенбруннер замер от удивления.

— Что? Что? Что? — переспросил он, наклоняясь вперед, как будто плохо расслышал. — Не было? Не получилось? Да что Вы говорите? И это заявляете Вы?! Кто же поверит, что Вы, специалист такого уровня… Вы нас за дураков, что ли, держите, а?!

— Позвольте, герр обергруппенфюрер, — прозвучал у Маренн за спиной голос Скорцени. Она вздрогнула. Значит, это он вошел, когда Кальтенбруннер хотел ударить ее. Ему, конечно, все известно. Ей не хотелось, чтобы Скорцени присутствовал при разговоре.

— Вы прослушали пленку, Скорцени? — быстро спросил его Кальтенбруннер.Он явно чувствовал себя неуютно. Глаза его как-то нервно заморгали. Очевидно, ему не терпелось глотнуть чего-либо горячительного — для успокоения.

— Так точно, — Скорцени подошел к магнитофону и выключил пленку. — Я прослушал.

— И каково Ваше мнение? — Скорцени бросил взгляд на Мюллера, тот отвернулся.

— Я полагаю, — неторопливо заметил оберштурмбаннфюрер, пристально глядя в лицо шефа СД, — нам не в чем упрекнуть фрау Сэтерлэнд. Конечно, ее неудача не делает чести ее профессиональным качествам. Вероятно, впредь нам не стоит привлекать ее к такого рода деятельности. Пусть занимается тем делом, что и до сих пор.