Сокровища Кряжа Подлунного - Иван Сибирцев

Стогов упивался рассказом Ронского, не скрывая волнения, расспрашивал обо всем: и о болезни сына, и в какое платье была одета Ирэн, и как в первый раз увидел ее Ронский и что она спрашивала и говорила, и о многом другом, что может интересовать и волновать горячо любящего, разлученного с любимой мужчину…

Внезапное возвращение Игоря с концерта прервало их беседу, но профессор стал приглашать Ронского к себе снова и снова, чтобы поделиться теперь уже радостными вестями от Ирэн, вновь услышать знакомый во всех деталях рассказ о своей далекой, незабытой и по-прежнему дорогой семье.

Ронский был посвящен в его тайну. И хотя это было сделано помимо воли Михаила Павловича, он не мог осуждать Ирэн за ее откровенность в минуту горького отчаяния. И все, что так долго и так бережно Стогов скрывал от посторонних глаз, он теперь открывал Ронскому, открывал без утайки, радуясь и наслаждаясь, вновь переживая счастливые минуты, пережитые вдвоем с Ирэн. Аргумент Стогова в пользу такого поведения был предельно краток: если поверила Ирэн, и я обязан верить этому человеку.

Но их беседы были посвящены не только воспоминаниям Стогова. Еще до отъезда за границу Ронского все чаще стало навещать беспокойство: «На что уходит жизнь?»

И, стремясь вернуться на давно покинутый им путь, хоть поздно, но оправдать, пусть даже в малой мере, надежды, что некогда возлагали на него, Ронский впервые за много лет перечитал свою диссертацию. Да, в ней было немало смелых и интересных мыслей.

А там, далеко от дома, слушая расспросы о Стогове, Ронский впервые всерьез задумался о размахе стоговского эксперимента и впервые пожалел, что все эти годы был лишь посторонним «наблюдателем». «Был, но больше не останусь», — решил Орест Эрастович и в первый же свой визит к профессору поделился, против обыкновения робко и неуверенно, мыслями о возможных конструктивных решениях некоторых контрольно-измерительных приборов будущей термоядерной электростанции.

— Что же, это заслуживает внимания, — сказал тогда профессор.

Эта скупая похвала отозвалась в душе Ронского радостной музыкой.

Но в эти дни Орест Эрастович совершил тягчайшую свою ошибку.

С неделю назад в большой и разношерстной компании, где Ронский был завсегдатаем и душой, и с которой, несмотря на все намерения, он никак не мог порвать, зашел разговор о личной жизни некоторых известных в городе людей.

Изрядно выпивший перед этим, Орест Эрастович решил хвастнуть своей особой близостью со Стоговым, рассказал несколько занятных историй о профессоре и прозрачно намекнул, что ему в деталях известна история любви профессора Стогова к некоей заграничной даме. Вовремя спохватившись, Орест Эрастович прикусил язык и потом упорно отмалчивался от докучливых вопросов своих собеседников. Но, как выяснилось, было уже поздно…

Только под утро отправился Ронский домой. Его попутчиком оказался представительный, немного располневший мужчина, лет сорока пяти, с холеным мясистым лицом, гладко зачесанными темными волосами и слегка прищуренными, иронически поблескивавшими глазами.

Ронский видел своего спутника впервые. Он помнил, что в начале вечера хозяйка дома отрекомендовала представительного мужчину художником Владимиром Георгиевичем Дюковым.

Теперь Ронский и Дюков неторопливо шли по пустынным улицам, наслаждаясь прохладой, игрой утренних красок на еще темном небе, ароматами таежного разнотравья, доносимыми ветром с лесистых гор. Разговаривали, лениво перебирая впечатления шумного вечера.

Прощаясь на перекрестке улиц, Дюков задержал в своей руке руку Ронского, и, играя бархатистым голосом, как бы вскользь сказал:

— Хотел я вас, Орест Эрастович, попросить об одной услуге, да мы с вами слишком мало знакомы, боюсь, истолкуете, как навязчивость.

— Что за церемонии? Сочту за честь быть вам полезным! — рассыпался Ронский.

— Видите ли, — пояснил Дюков, — история Стогова, о которой вы, Орест Эрастович, сегодня намекнули, во всей компании не явилась секретом только для меня одного. Дело в том, что всего десять дней назад я вернулся из туристской поездки за границу. Там я совершенно случайно встретился с госпожой Ромадье. Узнав, что я из Крутогорска, она засыпала меня вопросами о профессоре Стогове. Не будучи с ним знаком, я, естественно, мог лишь крайне мало удовлетворить ее любопытство. Но она прониклась доверием ко мне и направила со мной письмо профессору, взяв с меня клятву, что я непременно вручу его адресату. И вот теперь, Орест Эрастович, я в крайне затруднительном положении: направлять письмо по почте неудобно, я не сдержу слова, данного профессору Ромадье, кроме того, оно может случайно попасть в руки Игоря, что, как вы понимаете, нежелательно. Просто зайти на квартиру к профессору не могу, так как Стогов со мной незнаком, и, если я заговорю с ним на эту тему, он может счесть меня либо шантажистом, либо кем-нибудь похуже. К тому же он крайне замкнут и щепетилен в выборе знакомств, так что встретить его в обществе, в котором я принят, надежды нет. Рассчитывать на встречу в служебном кабинете профессора Стогова тоже не приходится, туда меня попросту не пустят.

— Так что же может быть проще, — встрепенулся Ронский, — дайте ваше письмо, и я вручу его по назначению. Я бываю у профессора.

— К сожалению, дорогой Орест Эрастович, — мягко возразил Дюков, — ваш вариант тоже не подходит. Помимо письма Ирэн Ромадье просила меня передать профессору кое-что устно.

Дюков сделал паузу и продолжал еще вкрадчивее:

— А кроме всего прочего, скажу вам по секрету, я давно уже ношусь с мыслью написать портрет Стогова. А для этого с ним, как минимум, необходимо познакомиться…

Дюков умолк и, положив руку на плечо Ронского, закончил:

— Орест Эрастович, как вы отнесетесь к такой моей идее: вы навестите Стогова и предупредите его о цели и времени моего визита. О портрете упоминать не стоит, Стогов скромен, и это может испортить все дело. Не сомневаюсь, что вашей рекомендации будет более чем достаточно, и профессор примет меня. Лучше всего, если бы наша встреча состоялась вечером в субботу, так как в воскресенье я примерно на месяц уеду из города. Если вы не против того, чтобы стать моим ходатаем, то премного меня обяжете.

Ронский, польщенный мнением Дюкова о его влиянии на профессора, охотно согласился условиться со Стоговым о свидании с Владимиром Георгиевичем.

Утром 21 июня Ронский навестил Стогова. Михаил Павлович в его присутствии предупредил Игоря, что он не поедет на дачу, а останется ночевать дома. В три часа дня Ронскому в институт позвонил Дюков. Подготовленное Ронским его свидание с профессором должно было состояться 21 июня в 10 часов вечера…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});