Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Софья Андреевна 1844 года рождения и выросла тогда, когда в гимназии девчонок не отдавали. Гимназии были, но для среднего сословия. Дворяне приглашали домашних учителей, притом одного на все науки.

В беседе Серафима с Мотовиловым приведен сюжет, когда любознательный мальчик спрашивает о трисоставности человеческого естества, а батюшка на него раздраженно на него цыкает и говорит – выше себя не ищи.

По Софье Андреевне получается, что моральный ущерб могут испытать только окружающие люди. Лев Толстой и его ближние негодовали только на одно на скандал. Отлучение от Церкви, всё-таки прогремевшее на всю Россию, было скандалом, который как громкий крик, например, нарушает спокойное течение обыкновенной внешней, абсолютно бездуховной жизни среди высшего круга. (Толстой не был наказан Богом именно потому, что нужно было вскрыть этот гнойник).

Софья Андреевна пишет дальше: “Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него в церкви я не найду или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим Богом любви, или не порядочного, которого я подкуплю для этой цели большими деньгами”.

Митрополит Антоний Вадковский пишет ответ Софье Андреевне. “Я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь даже не порядочный священник, который решился бы совершить над графом христианское погребение, а если бы и совершил такое погребение над не верующим, было бы преступной профанацией священного обряда”.

Софья Андреевна называет своего Льва Толстого пастырем церкви и причисляет его к тем, “кого вернее простит Бог за их смиренную, полную отречения земных благ, любви и помощи людям, хотя и вне Церкви, чем носящим бриллиантовые митры и звёзды, но карающих и отлучающих от Церкви пастырей ее”.

Митрополит Антоний по поводу звёзд пишет так: “Носят они бриллиантовые митры и звёзды, но это в их служении совсем не существенно. Оставались они пастырями, одеваясь и в рубища, гонимые и преследуемые, останутся таковыми всегда, хотя бы и в рубище пришлось бы им одеться, как бы их не хулили, какими бы презрительными словами не обзывали”.

Церковь находится в положении презренной именно в это время: презренной, позоримой, пререкаемой, загнанной в какой-то угол российской действительности.

Когда Господь послал на Россию всесокрушающее воздействие Своей благодати, как это предрекал Феофан Затворник, то это привело к невиданному росту авторитета духовенства. И именно, когда они не благословляли через стекло из окна кареты, а прятались в домах верующих и те верующие, которых арестовывали, отвечали верно, – я удостоилась принять его, куда он пошел – знаю, но не скажу.

Текст отлучения, письмо Софьи Андреевны – это всё пока внешние проявления духовной реальности. Саму духовную реальность отлучения тогдашняя богословская мысль вскрыть не смогла и она была вскрыта Иоанном Шаховским в 1948 году. Пишет он так: “апостол Павел, отлучая от Церкви коринфянина (1Кор.5), горел к этому человеку, соблазнявшему мир, последней любовью. Сделавшему такое дело 4в собрании вашем во имя Господа нашего Иисуса Христа, обще с моим духом, силою Господа нашего Иисуса Христа, 5предать сатане во измождение плоти, чтобы дух был спасен в день Господа нашего Иисуса Христа.”

Праведное отлучение от Церкви всегда значительно, но не в идейном смысле, но и в метафизическом, то есть в духовном смысле.

“Конечная цель церковного отлучения спасение духа человеческого; ближайшая цель – смирение души через отъятие благословения на ее земную жизнь, измождение плоти. Великая тайна сокрыта не только в благословляющих, но и в отвергающих словах Церкви. Отлучение Толстого было страшным предупреждением Божьим России”.

Отлучённых от Церкви нельзя поминать на проскомидии, поминовение на проскомидии есть неизбывное благословение на все моменты жизни этой души на земле. Пока это благословение совершается, человек находится в окружении Божией благодати, как мы молимся Святому Духу “Иже везде сый и вся исполняяй”. Благодать Святого Духа не входит только внутрь свободных тварей, отвергающих ее.

Само отлучение есть отъятие атмосферы благодатной и человек оказывается голеньким и подверженным всем действиям духов злобы поднебесной – это и есть “предать сатане для изнеможения плоти”.

Лекция №28.

Уход и конец Льва Толстого.

Об уходе и конце Льва Толстого говорилось и писалось много, но всё без толку. Особенно много и без толку написан Иван Алексеевич Бунин в труде под названием “Освобождение Толстого”.

Освобождения для Толстого никакого не была, а было пленение и было великое наказание. Конец ставит печать на всей предыдущей жизни человека. Сегодня мы рассмотрим последние примерно 9 лет жизни Толстого, то есть с конца февраля 1901 года по 7 ноября (ст.ст.), когда Лев Толстой ушел из дома.

В своем ответе на постановление Синода, который можно назвать апологией, Толстой писал следующее. В начале кратко обрисовал свое христианство без Христа и закончил так: “И вот по мере того, как я исповедую это христианство, я спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти”.

Толстой солгал и, притом, дважды. В первом случае он солгал, как вообще лгут мужики в том смысле, что он ужасно боялся смерти, но именно мужикам-то признаваться в этом не принято. Толстой всё время лечился, всё время приглашал к себе целый синклит медицинских светил, то есть он совершенно не боялся за других и, в том числе, за самых близких. Когда надо было делать операцию Софье Андреевне, то Толстой был категорически против и не потому, что она может скончаться под ножом, а потому, что “зачем же она тогда страдала? Ей же так полезно пострадать”. Поэтому, если операция пройдёт удачно, то всё страдание пойдёт на смарку.

Но, это только для других, а для себя не так. Боязнь смерти – дело обыкновенное, которое просто принято скрывать, а вот было у него другое тайное дело, в котором он признался только бумаге и только в 85 году, слегка его завуалировав, назвавши “Записки сумасшедшего”. И дело это – не Гоголевское, а дело это прямо о нём.

“Очень страшно, как-то жизнь и смерть сливались в одно, что-то раздирало мою душу на части и не могло разорвать. Ещё раз попытался заснуть, всё тот же ужас – красный, белый, квадратный. Рвется что-то, а не разрывается. Мучительно и мучительно, сухо и злобно никак я доброты в себе не чувствовал, а только ровную спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало”.

Злоба даже не на Того, Кто меня сотворил, а то, что меня сделало. Вот этот квадратный ужас его посещал и не раз и не два. Толстой в это время вступал в определённую духовную область[121] и, тем более, она стала ему близка, когда молитвы Церкви были отъяты – это область ада, но ещё на земле.

Когда мы говорили о Достоевском, то совершенно сознательно говорили о схождении во ад, а здесь как бы ад к Толстому приходит.

В духоведении существует понятие обстессии. Пастессия – беснование. Это, строго говоря, подпадение под власть инфернальных сил и первое свойство этого состояния это то, что воля уничтожена. Такое состояние известно не только из Священного, но и из светского писания и, особенно, у Блока.

Вот это блоковское “По улицам метель метёт, свивается, шатается”:

По улицам метель метёт, свивается, шатается

Мне кто-то руку подаёт и кто-то улыбается

…………………………………..

И шепчет он, не отогнать

И воля уничтожена

Пойми, уменьем умирать

Душа облагорожена.

Пойми, пойми ты одинок

Как сладки тайны холода.

Пойди, войди в холодный ток,

Где всё навеки молодо.

Обстессия – это, так сказать, слабое беснование. При обстессии сохраняется рефлектирующий разум, то есть человек остаётся свободен к самоанализу и, главное, человек сохраняет за собой способность нравственной оценки. То есть, если сравнить с языком православной аскетики, то это практически тоже самое, что и приражение (после приражения идёт пленение).

Вот такие приражения Толстой испытывал постоянно. Иногда они разрешались совершенно в какое-то не объяснимое поведение, беспричинное бешенство и, причём, при потере всякого присутствия. (Как Толстой пишет, что однажды зарычал на Соню за то, что она не ушла от меня).

Кроме всего прочего, после отлучения перед Толстым встают многие не разрешимые вопросы, которые до этого были как-то затушеваны. А именно, вопрос покаяния. Покаяние для Толстого было не доступно и не только потому что он был отлучён, но и по многим другим его свойствам характера и духа. В то же время он терзался неким, как пишет Иоанн Шаховской, “ненасытным самобичеванием” и Толстой считал это признаком душевного благородства.