Немецкая романтическая повесть. Том I - Фридрих Шлегель

— Вот видишь, мое сердечко, — сказал муж, — из нас обоих прозаичнее оказываешься снова ты. Перед Михайловым днем наш старый ворчливый домохозяин уехал в тот далекий город, надеясь найти у своего приятеля-врача помощь против подагры или облегчение страданиям. Мы были тогда так невероятно богаты, что могли ему заплатить не только за квартал, но отдали квартирную плату вперед до самой пасхи, и он, ухмыльнувшись, принял ее и благодарил. Следовательно, о нем мы можем не беспокоиться, по крайней мере, до пасхи. Самая суровая полоса зимы уже позади, дров нам понадобится не так много, а на худой конец у нас еще висят четыре нетронутых ступени, и, кроме того, наше будущее уверенно покоится в кое-каких старых дверях, досках пола, слуховых окнах и разной утвари. Поэтому утешься, моя любимая, и будем веселее наслаждаться тем счастьем, что мы здесь совершенно отрезаны от всего мира, ни от кого не зависим и ни в ком не нуждаемся. Это как раз то положение, к какому мудрец всегда стремился и какого мало и редко кто имеет счастье достигнуть.

Но вышло иначе, чем он предполагал. В тот же самый день, едва только они окончили скудный обед, к домику кто-то подъехал. Слышно было, как загремели колеса останавливающегося экипажа, и из него стали выходить люди. Странно выступавшая крыша мешала супругам узнать, что это были за лица. Им послышалось, будто что-то выгружали, и в душу мужа закралось удручающее подозрение, не сам ли это брюзга-хозяин, который, раньше чем можно было рассчитывать, оправился от приступа подагры.

Было явственно слышно, как новоприбывший устраивался внизу, и, значит, не могло быть сомнения в том, кто это был такой. Сундуки были сняты и внесены в дом, несколько голосов говорили наперебой, слышались приветствия соседей. Становилось ясным, что Генриху еще нынче предстоит схватка. Он недоверчиво прислушивался к тому, что делалось внизу, и стоял на посту у слегка притворенной двери. Клара вопросительно смотрела на него; но он, улыбаясь, качал головой и не говорил ни слова. Внизу все затихло; старик убрался в свою комнату.

Генрих сел возле Клары и сказал несколько подавленным голосом:

— До чего досадно, что только немногие люди обладают фантазией великого Дон-Кихота. Когда у него замуровали библиотеку и объявили ему, что некий волшебник унес не только его книги, но и всю комнату, то он тотчас же, не проявляя и тени сомнения, представил себе, как это могло произойти. Он был не так прозаичен, чтобы доискиваться, куда девалась такая абстрактная вещь, как пространство. Что такое пространство? Нечто необусловленное, ничто, форма созерцания. Что такое лестница? Нечто обусловленное, но далекое от самостоятельного существования, возможность, средство попасть снизу наверх, а как относительны эти понятия — верх и низ! И ведь старика ни за что не разуверишь в том, что там, где теперь зияющая дыра, прежде не стояла лестница; он, разумеется, чересчур эмпирик и рационалист, чтобы понять, что настоящий человек, одаренный глубокой интуицией, не нуждается в обычном понятии постепенности, в общепринятой лестнице представлений, этой убогой, прозаической апроксимации. Как же мне, стоящему на более возвышенной точке зрения, втолковать это ему, стоящему несравненно ниже? Он хочет опереться на перила, это старое эмпирическое обобщение, и покойно переступать одну ступеньку за другой до вершины разума, но он ни за что не сможет проникнуться чистотой нашего непосредственного созерцания, так как мы уничтожили находящиеся ниже нас банальные сгустки опыта и явления и, следуя древнему учению парсов-огнепоклонников, принесли их в жертву чистому разуму на очистительном и согревающем огне.

— Да, да, — сказала Клара, посмеиваясь, — фантазируй и остри; это настоящий юмор трусости.

— Никогда, — продолжал он, — идеалы нашего мировоззрения не совпадают с тусклой действительностью. Обычно представление, что земное непременно хочет поработить духовный мир и властвовать над ним.

— Тише! — произнесла Клара. — Внизу опять завозились.

Генрих снова стал у двери и немного приотворил ее.

— Надо же мне посетить моих милых квартирантов, — послышалось отчетливо снизу. — Надеюсь, жена все так же хороша и эта парочка все так же здорова и весела, как прежде.

— Теперь-то он, — тихо сказал Генрих, — наткнется на проблему.

Пауза. Старик ощупью ходил внизу в полутьме.

— Что такое? — послышалось оттуда. — Как я мог до такой степени отвыкнуть от собственного дома? Здесь — нет, там — нет, что же это такое? Ульрих! Ульрих, помоги мне разобраться тут.

Старый слуга, который в его маленьком хозяйстве все совмещал в своей особе, вышел из своей каморки.

— Помоги же мне подняться по лестнице, — сказал хозяин, — я словно околдован и ослеплен, я никак не найду этих больших, широких ступеней. Что тут такое?

— Ну, идите же, господин Эммерих, — сказал ворчливый слуга, — у вас в голове затуманилось после дороги.

— Вот этот, — заметил Генрих вверху, — прибегает к гипотезе, явно несостоятельной.

— Чортова напасть! — закричал Ульрих. — Я разбил тут голову; я тоже словно одурачен; похоже на то, что этот дом нас не терпит.

— Он хочет, — сказал Генрих, — найти объяснение в сверхъестественном: так глубоко заложена в нас наклонность к суеверию.

— Ищу направо, ищу налево, — говорил хозяин, — ищу вверху — и готов верить, что чорт унес всю лестницу целиком.

— Это почти повторение сцены из «Дон-Кихота», — сказал Генрих; — но его ищущий дух этим не удовлетворится; в сущности, это тоже несостоятельная гипотеза, ведь так называемый чорт упоминается нередко только потому, что мы не можем понять, в чем дело, или если то, что нами понято, вызывает наш гнев.

Снизу доносилась только воркотня, негромкие проклятия, и сметливый Ульрих потихоньку сходил за свечой. Он высоко поднял ее и осветил кругом пустое пространство, Эммерих с изумлением посмотрел наверх, постоял некоторое время с разинутым ртом, застыв от ужаса и удивления, и закричал во всю силу своих легких:

— Гром и молния! Вот это гостинец. Господин Бранд! Эй, вы там, наверху, господин Бранд!

Теперь уж отпираться было немыслимо; Генрих вышел, наклонился над пропастью и увидал в сумраке сеней, освещенные колеблющимся светом, две демонических фигуры.

— Ах, достопочтенный господин Эммерих, — приветливо воскликнул он, — добро пожаловать! Как видно, вы чувствуете себя превосходно, раз вы прибыли раньше, чем предполагали. Рад видеть вас таким здоровым.

— Слуга покорный! — ответил тот. — Но не об этом сейчас речь. Сударь! Куда девалась моя лестница?

— Ваша лестница, почтеннейший? — спросил Генрих. — Что мне до ваших вещей? Разве, уезжая, вы оставили мне их на хранение?

— Не притворяйтесь простачком, — закричал тот. — Куда девалась лестница? Моя большая, красивая, основательная лестница?

— А разве здесь была лестница? — спросил Генрих. — Видите ли, мой друг, я так редко бываю наружи, да, в сущности, и совсем не выхожу на улицу, что не обращаю внимание на все, что происходит вне моей комнаты. Я занимаюсь науками, работаю, а до всего остального мне нет дела.

— Мы поговорим еще с вами, господин Бранд, — воскликнул тот. — Злоба душит меня; но мы поговорим с вами по-другому! Вы тут единственный жилец; и вы ответите перед судом за ваш поступок.

— Не сердитесь же так, — сказал Генрих. — Если вас интересует история происшествия, то я готов служить вам хоть сейчас; в самом деле, я припоминаю теперь, что прежде здесь была лестница, и должен сознаться, что она мною использована.

— Использована? — закричал старик, топая ногой. — Моя лестница? Стало быть, вы растаскиваете мой дом по частям?

— Сохрани бог, — сказал Генрих, — под влиянием гнева вы преувеличиваете; ваша комната внизу осталась неповрежденной, наша здесь вверху в блестящем состоянии и тоже нетронута, и только эта жалкая лестница для лезущих вверх выскочек, эта богадельня для слабых ног, это вспомогательное средство, это дурацкое приспособление для скучных посетителей и подозрительных личностей, этот способ связи с надоедливыми втирушами, одним словом, эта лестница, она, действительно, благодаря моим усиленным стараниям и даже тяжелому напряжению, в самом деле, исчезла.

— Но эта лестница, — закричал Эммерих, — с ее драгоценными, нерушимыми, дубовыми перилами, эти двадцать две крепких, дубовых ступени были неотъемлемой частью моего дома. Я никогда не слыхал на своем веку о жильцах, которые жгут лестницы, словно это стружки или раскурочная бумага.

— Быть может, вы присядете, — сказал Генрих, — и выслушаете меня спокойно. По этим вашим двадцати двум ступеням часто подымался один бессовестный человек, который выудил у меня ценнейшую рукопись с тем, чтобы ее напечатать, а потом объявил себя банкротом, и, наконец, бесследно исчез. Другой книгопродавец, не зная устали, поднимался по этим вашим дубовым ступеням, постоянно опираясь на те крепкие перила, чтобы облегчить себе восхождение; он все ходил и ходил, пока, наконец, бесстыдно пользуясь моим затруднительным положением, не заграбастал драгоценный экземпляр Чосера в первом издании и не унес его за смехотворную цену, да, поистине, за грабительскую цену. О сударь, имея столь горький опыт, как полюбить такую лестницу, которая невероятно облегчает подобным субъектам проникновение в верхние этажи?