Избранное - Ник Хоакин

— Папа на послеобеденной прогулке, — сказала она. — Я пойду позову его.

— Я сейчас вернусь, — тоже заторопилась куда-то Чеденг.

— Пойдемте за дом, — предложил Андре Мансано. — Там прохладнее.

Холл, отделявший спальню и библиотеку от столовой и кухни, выходил на большую каменную веранду («асотеа», — улыбнулся Андре), возвышавшуюся над плавательным бассейном и садом. Они облокотились на балюстраду, чтобы вдохнуть прохладу, исходившую от ясного голубого сияния бассейна.

— Вы плаваете? — спросил Андре. — Энди плавает отлично. В его возрасте он запросто обгоняет меня и ныряет дальше.

— Ты называешь своего деда Энди?

— По-разному: дедом, лоло, абуэлито[57], Энди. Мы с ним большие друзья. А в баскетбол вы играете?

— Ты-то наверняка играешь, пари готов держать. Ты прямо создан для этого — высокий, рост у тебя для семнадцати лет дай боже.

— Точно, играю, но вообще-то моя страсть — футбол. Я ведь учусь в Ла Саль[58], а там в футбол гоняют целыми днями.

— Странно, что ты учишься не в Атенео, где когда-то учились твой отец и дед.

— Сначала я там и учился, в начальных классах, но потом перешел в Ла Саль. А каким был папа в детстве?

— Настоящим церковным служкой.

— Вот и он так говорит. Смешно ведь, правда? Теперь он бывает в церкви только на крестинах да на свадьбах — как крестный или посаженый отец. Джек, вы верите в бога?

— Пожалуй, да, хотя, когда был моложе, у меня было более четкое представление об этом.

— А со мной тоже так будет? Я тоже начну сомневаться на этот счет?

— Но Андре, у тебя ведь и сейчас есть какие-то сомнения, вопросы, затруднения?

— Да, но только в одном — как показать, что я верующий. Это ведь всегда было проблемой, разве нет? Вспомните людей, которые жили на столбах, — столпников. Они делали так потому, что думали о душе, а нам сейчас это кажется глупым. В прошлом году, например, я очень беспокоился, потому что моя вера начала сводиться только к посещению церкви. Я ведь поэтому и перешел жить к отцу, что люди, его окружающие, считают, что жить надо для своего отечества и народа.

— А я думал, ты ушел от матери потому, что вы поссорились из-за Нениты Куген.

— Вот-вот, именно. Как можно ходить в церковь и в тоже время мучить таких, как Ненита Куген? Люди, если они веруют в бога, должны были бы оберегать бедную девочку.

— А может, людей надо было оберегать от Нениты Куген?

— Ну что вы! От такого безобидного существа, как она? Да вы и сами не верите в то, что говорите. Просто она была чужой здесь. Ей хотелось одного — быть такой, как мы. Но она то нравилась людям, потому что была белой, то не нравилась как раз по той же причине. Так или иначе, но она казалась слишком странной, не такой, как мы. А бедняжка просто старалась усвоить то, что нам казалось естественным, чтобы быть естественной с нами. И что получилось? Да то, что люди начали думать, будто она шпионит за ними, чтобы выставить их на осмеяние, хотя на самом деле бедная девочка всего лишь пыталась понять, кто же мы такие, чем мы живем.

— Но ведь не тем, что влюбляемся в гангстеров, Андре?

— А, вы о маме? Знаете, почему я обиделся на нее? Потому что мама никак не могла понять, что имела в виду Ненита. На самом деле Ненита хотела сказать: гангстеры вызывают во мне дрожь, и в вас тоже, так что мы почти одинаковы. Это было объяснение в любви. А мама восприняла его как оскорбление. Никто и не говорил, что у нее что-то было с этими гангстерами. Конечно, нет. Всякий, кто верит в бога, мог бы понять, что бедная Ненита просто протягивала руку дружбы.

— С чего бы? Ведь твоя мама и так хорошо относилась к ней с самого начала.

— Мама просто была любезна с трудным ребенком своей старой подруги. Вот Ненита и чувствовала: ей постоянно надо доказывать, что она и сама по себе заслуживает внимания и любви. Но ведь это значит быть строже к себе, чем сам господь бог. Если бы бог любил только тех, кто достоин любви, я бы не хотел быть в числе этих достойных. В общем, мама ни с того ни с сего напустилась на Нениту, а девочка всего лишь пыталась показать, что она заслуживает любви, потому что ничем от нас не отличается.

— Но теперь у тебя с мамой все в порядке?

— Конечно. Собственно, мы и не ссорились. Она сразу же поняла, что я имел в виду. В конце концов она — мать, а разве найдется мать, которая любила бы своих детей, только когда они этого заслуживают? Беда в том, что мы не идем дальше, наша любовь распространяется лишь на своих, на родственников. Все прочие должны ее заслужить. Поэтому, думаю, я поступил правильно, уйдя от мамы и поселившись у отца. Год жизни в его доме, среди его друзей был полезен для меня, потому что раскрыл мне глаза: если я хочу быть христианином, то должен научиться любить и тех, кто любви не достоин.

— Политики как раз и входят в их число.

— Нет, это не так — посмотрите на папу. Его все любят, даже те, кто с ним не согласен. Кто посмеет отрицать это? — вдруг вскрикнул сын Алекса и, сверкая глазами, резко отвернулся от перил, готовый дать отпор любому врагу отца, будто он снова сражался на баррикадах на манильской улице Лепанто.

— Твой отец — всеобщий кумир, — осторожно сказал Джек, тоже поворачиваясь спиной к балюстраде и опершись на нее локтями. Служанки накрывали на стол в затененной части веранды. С кухни доносился стук ножей, предвещавший неизбежную мериенду. — Я хочу сказать, — продолжал он, — что, если оставить в стороне ‘приверженность массы к своему вождю, любовь играет в политике очень незначительную роль, хотя к этому чувству вечно взывают: любите то, любите это. Все же политика исключает любовь; политика — это средство для обеспечения безопасности и справедливости в обществе, где люди не испытывают особой любви друг к другу. Твой отец устраивает всех, потому что он поддерживает и национализм старшего поколения, и активную позицию молодежи. Но скажи мне правду, Андре, разве находишь ты в том или другом проявление любви?

Юноша улыбнулся, но выглядел смущенным.

— Я подумал, — сказал Джек, — что именно это ты имел в виду, когда говорил, что надо любить тех, кто сам никого не любит.

— Я говорил не о тех, кто не любит, — запротестовал Андре, — а о тех, кого нельзя любить, — о людях, которые, допустим, дурно пахнут или выглядят смешными.

— Будь осторожен, мой мальчик. Еще шаг — и ты святой, зализывающий язвы прокаженного.

— Вот, кстати, вспомнил: Ненита однажды спросила — почему, когда ищешь святого, всегда находишь прокаженного?

— А кого ты нашел, Андре?

— Нените как-то понравился один парень из манифестантов, от которого разило потом, как от землекопа, целый день махавшего лопатой. А потом она выяснила, что запах этот поддельный. Он просто надевал одежду, в которой потел кто-то другой. Сам работал в помещении с кондиционером, но на демонстрации являлся в ореоле трудяги. А еще у Нениты была близкая подруга, девчонка-активистка лет пятнадцати-шестнадцати, очень убежденная. Всей душой за революцию. И как-то раз Ненита чисто случайно спросила, ради чего она так старается, а та совершенно серьезно ответила: чтобы стать Мадам Комиссар культуры.

— Вы просто похожи на заблудившихся детишек.

— Вот уж нет! — воскликнул Андре, и лицо его посветлело. — Нените пару раз здорово досталось по голове во время демонстрации. А когда мы пикетировали здание американской табачной компании, они погнали на нас грузовик на полной скорости. И еще как-то раз, вечером, мы устроили учебную сходку в парке, а они набросились на нас, избили и потащили в тюрьму. Видите шрам на шее? Я получил его в драке с полицией у обувного магазина на улице Лепанто.

— Ты все же так и не объяснил, Андре, что ты нашел у воинствующей молодежи.

— Джек, вы ошибаетесь, если думаете, что они никого не любят, — хотя, конечно, ненависти там тоже много. Ненавидят американцев и церковь, ненавидят империалистов и буржуазию, ненавидят армию, полицию, владельцев школ — я могу продолжать, пока не покажется, что для того, чтобы любить свою страну, надо возненавидеть все остальное. Но, может, и следует, учитывая нашу историю, дать этой ненависти излиться, прежде чем мы начнем любить.

— Тогда почему ты ушел от них?

— Да не ушел я!

— Что это вы так кричите? — спросила Моника, появившаяся с тарелкой лапши, политой красным соусом. Она поставила ее на стол и сказала: — Садитесь-ка. Андре, включи вентилятор. А вот и папа — он хочет поздороваться с тобой, Джек.

3

Рассказы Джека о его островке недалеко от Давао побудили дона Андонга Мансано вспомнить за мериендой свое первое посещение Давао в начале тридцатых годов, во время кампании в поддержку законопроекта Кесона о независимости. Он сошел с парохода и решил, что находится в японском квартале. «Отвези меня в центр города», — попросил он извозчика. «Это и есть центр», — ответил тот. Так оно и было — просто японцы там кишмя кишели. И лишь тогда дон Андонг, уже крупная политическая фигура в масштабах страны, понял, что часть его отечества стала японской колонией.