Прогулки по Парижу. Правый берег - Борис Носик

Саботаж и подкуп были поручены ЧК и иностранным «секциям»-группам, созданным Коминтерном. Переписка, бережно хранимая в бывшем партархиве (ЦПА), дает представление о требованиях, предъявляемых к этим группам их организаторами, агентами ЧК-Коминтерна (это были по существу смежные организации, иногда у них и начальник был один, скажем Трилиссер). В группах должна была царить конспирация, железная дисциплина, диктатура («означает… неограниченную, опирающуюся на силу, а не закон, власть», – объяснял Ленин), подкуп при вербовке («умоляю Вас, не экономьте. Тратьте миллионы, много миллионов», – писал Ленин секретарю Коминтерна Балабановой). Переписка с французскими агентами Москвы Абрамовичем и Деготем содержит много подробностей на этот счет.

Революцию обещали первыми сделать немецкие товарищи, они и получали больше всего денег (многие удрали с ними сразу). Революции не состоялись. Но секции Коминтерна-ЧК не были распущены. ЧК (позднее НКВД, КГБ) нашла им должное применение – саботаж, пропаганда, шпионаж, выполнение первоочередных задач московской борьбы за власть (теперь уже не ленинской, а сталинской, в частности борьбы с троцкизмом, титоизмом, создание для этого «полиции партии» в парижских ячейках). ЧК сохранила за собой право вербовать членов «секции»-«партии» для конспиративной работы и выполняла свои задачи вполне профессионально. Конечно, Москва по-прежнему регулярно, до 90-х годов XX века, оплачивала бесперебойную работу «секций» (средства теперь привозили не в изъятых драгоценностях, а в долларах, чемоданами, через агентов и диппочту). «Секции» стали называться «партиями», но конспирация (на которой настаивали и Ленин и Троцкий) оставалась главным их законом (шифровки, агенты). В России об этом нынче и говорят и пишут открыто. «Коминтерн был придатком спецслужб НКВД», – пишет историк Дм. Волкогонов в книге «Ленин». Во Франции об этом писать не то чтоб запрещено было, но все еще страшновато, а главное – невыгодно. Жаль. Вполне детективный жанр. Вот образчик шифрограммы, посланной из Москвы в мирный Париж, в здешний ЦК коммунистов:

«Назначается явка на 19-ое и запасная на 21-ое декабря около кинотеатра «Агора», у главного входа с площади в 16 часов… Явившийся на свидание ваш человек должен держать в руках такой же журнал и трубку…»

Шифрограммы разъясняли местным марионеткам вроде Тореза и Дюкло, как им вести себя и что делать (по линии оккупации, Народного фронта и т. д.) – сегодня, завтра, послезавтра. Шифровальщики, кадровики и агенты ГПУ растолковывали им смысл шифрограмм. И местные товарищи все аккуратно выполняли, только вот власть в прекрасной Франции передать тов. Сталину не смогли, и тов. Торез в этом каялся, когда был принят тов. Сталиным в Кремле (а ведь был принят, два раза за долгие годы жизни в Москве и потом в Париже). Понимая, какой это важный момент в его жизни, тов. Торез все законспектировал (и свои жалкие оправдания – отчего не добыл власть для хозяина, – и мудрые суждения вождя на этот предмет). Товарищ Сталин объяснил тов. Торезу, почему он, тов. Торез, не смог захватить власть в Париже. Потому что союзная армия, а не советская освободила Париж. «Вот если бы Красная Армия стояла во Франции, тогда картина была бы другая (человек с богатым воображением или нашим опытом без труда представит себе, какая была бы картина! – Б. Н.)… Вот если б Черчилль еще немного замешкался с открытием второго фронта на севере Франции, – сказал тов. Сталин, – Красная Армия пришла бы и во Францию» (и, сами понимаете, не ушла бы, как не ушла из других стран). «Тов. Сталин сказал, что у нас есть идея дойти до Парижа», – восторженно сообщает запись тов. Тореза (преданная гласности в 1996 году французским журналом «Коммунизм»). В ответ тов. Торез заявил от лица трудящегося и даже нетрудящегося народа, что «он может заверить тов. Сталина, что французский народ примет Красную Армию с энтузиазмом. Тов. Сталин сказал, что при таких условиях картина была бы другая. И Торез сказал, что тогда де Голля не было бы в помине». Поскольку беседа была интимная, тов. Сталин коснулся вопросов взаимодействия компартии, которой пока не удается захватить власть, с демократическим (хотя и идейно незрелым) правительством Франции: «Компартия недостаточно сильна, чтоб стукнуть правительство по голове. Надо накапливать силы… Если ситуация переменится к лучшему, тогда силы, сплоченные вокруг партии, послужат силам нападения».

Компартия сплачивала силы и даже предпринимала отчаянные акции саботажа, но власть не удалось захватить даже и три года спустя, несмотря на всю братскую помощь с Востока. Товарищ Торез во время второй беседы с хозяином оправдывался еще более отчаянно, говорил о советской душе, рвал на груди рубашку, напомнил товарищ Сталину, что, «хотя он француз, у него душа советского человека». Товарищ Сталин сдержанно сказал: «Мы все коммунисты, и этим все сказано». Это к вопросу о «национальном характере» Французской компартии, о котором так много разглагольствуют ее вожди.

Призраки никому не известного в этой стране (где зато множество площадей и улиц имени Дюкло-Торезов) тов. Абрамовича (кличка Альбрехт Залевский и др.), а также сгинувшего позднее в ГУЛАГе агента Коминтерна Владимира Деготя (ученика ленинской школы в Лонжюмо, оплаченной первым мужем мало кому известной товарищ Арманд), ненавязчивого Владимира Петровича, который привез в чемодане доллары товарищу Плисонье на постройку этого стеклянного, но, увы, непрозрачного здания, а также бедного женолюба и наставника товарища Тореза товарища Эугена Фрида, застреленного в Брюсселе, кадровика товарища Треана и его шифровальщиков, любвеобильной и идейной Анны Паукер-Рабинович и доносчика Тольятти – все они бродят ночами по многоэтажному творению архитектора О. Нимейера и вопиют к признанию их роли (и ролей) в кровавой драме ушедшего века.

СЕВЕРНЫЙ ВОКЗАЛ

Западнее канала Сен-Мартен лежат два парижских вокзала – Восточный и Северный. На протяжении доброго десятилетия, в течение которого я делил жизнь чуть не поровну между Францией и Россией (куда входили, конечно, и Кавказ с Таджикистаном и Крымом), в Париж я возвращался на поезде (42 часа неторопливой езды мимо Кельнского собора и бельгийских садово-огородных кибиток) и первые шаги после возвращения делал под сводами Северного вокзала (Gare du Nord) под ставшим уже привычным стеклянным небом Хитторфа. Ну, вот и Париж, вот и родная жена, в ужасе сообщающая, что не нашла места для парковки. Вон черные ребята-таможенники – хоть бы раз подошли, только один раз крикнули с улыбкой через платформу: «Икры много везешь?» «Килограммов 60!» – крикнул я, кивнув на клетчатую сумку с черным хлебом. Вот и красноносый клошар. А вон французы, встречающие кого-то из Москвы, встревоженно бормочут невнятное: «Чернобиль! Чернобиль!» – я и слова такого не слышал, что это еще за черная быль? Что, взрыв?.. А мы-то ехали все воскресенье через Польшу, поляки купались в речке, и радио помалкивало, чтобы начальство успело без хлопот сбежать из Киева – тоже мне, гласность!..

Потом московский поезд вдруг стал в одночасье и дороже и опаснее самолета, а потом его отменили вовсе, старый добрый поезд Москва-Париж, жертва шоковой терапии и родовспоможения…

Только когда перестал ездить на поезде в Москву (иногда все же еще отправляюсь отсюда в Маастрихт или в Лондон, где у дочки любимый молодежный базар – Кэмден-таун), почитал я кое-что об истории огромного этого вокзала, который почти безболезненно перешел из XIX в XXI век и все еще тянет, бедняга, все служит (насколько ему позволяет социализм при министре транспорта – коммунисте). Почитал и о творце вокзала знаменитом Жаке-Игнации Хитторфе, что, как и многие парижане, родился не в Париже, а в соседней Германии (а многие ли из нынешних москвичей рождены были, как я, парижанин, в Москве?). Завершив образование и совершив почти неизбежное в ту пору для художника и архитектора путешествие в страну искусства Италию, молодой Жак-Игнаций вернулся в Париж, обогащенный впечатлениями и отягощенный своими собственными искусствоведческими теориями – скажем, теорией о полихромном характере античной архитектуры. С начала сороковых годов молодой Хитторф уже много строил в Париже, так что на нашей прогулке мы не раз поминали его имя. Это он завершил постройку интереснейшей церкви Сен-Венсенн-де-Поль здесь же, близ вокзала. Это он обустроил знаменитую площадь Согласия (вторая, после Т. Яковлевой, парижская красавица невеста бедного Маяковского), обогатив ее фонтанами. Это он придал новые очертания Елисейским полям, построив павильоны, он застраивал площадь Звезды низкорослыми особняками (причем сумел убедить императора в своей правоте – бывали ж такие императоры!). И Зимний цирк в Париже строил он (в соответствии со своими теориями)… А все же главным творением Хитторфа считают этот вот Северный вокзал с его многофигурным монументальным фасадом, навеянным римскими термами (кто ж им не дивился, этим банно- просветительским строениям древности?), с его необычайной легкости стеклянной крышей, поражавшей современников и, может, отчасти оправдывающей легкомыслие моей тогдашней попытки жить на два города…