Стоячие камни, кн. 2: Дракон судьбы - Елизавета Дворецкая

– Раньше я, думая о муже для своей дочери, думал о преемнике для себя, – добавил Тормунд ярл, невольно глянув на Эрлинга. – Но теперь, когда мы знаем, что Северным ярлом может стать сама Альвин, я ничего не стану ей советовать. Пусть сама выберет того, кто разделит ее судьбу.

Альвин посмотрела на Бергера ярла. Этими словами отец подарил ей свободу выбора. Но Бергер ярл молчал. Вид у него был задумчивый и даже отчасти удрученный.

– Ну, хорошо! – снова заговорил Эрлинг. Он старался держаться спокойно и не давать волю обиде, но лицо его стало холодным и жестким. За ним была вся сила Северного острова, привыкшего противостоять любым бурям, и он не собирался отступать. – Я согласен, если Пламя Льда признал йомфру Альвин своей хозяйкой, значит, она может быть Северным ярлом. Но это означает, что она должна навсегда остаться в Северном замке, ведь только здесь – настоящее место Северного ярла! Она не может, не имеет право покинуть остров! А значит, и мужа себе она должна выбрать такого, который останется здесь вместе с ней! Разве я не прав?

– Ты прав, – Тормунд ярл кивнул. – Кто бы ни был мужем моей дочери, сама она, как наследница моего звания, должна будет остаться в Северном замке.

Альвин молчала, чувствуя, что попала в западню. Возразить было нечего. Она навсегда прикована к своему зачарованному острову, и этих цепей не разобьет никакая доблесть. Наоборот. Ее доблесть теперь в том, чтобы нести эти цепи и даже не намекать, что она желала бы другого устройства своей судьбы. Как никогда не жалуется на свой ужасный и почетный жребий королева ледовых медведей…

– И никакой человек, у которого есть владения в других землях, не годится для нее в женихи, – добавил Эрлинг и выразительно глянул на Бергера. – Скажи, Бергер ярл, вот ты, например, разве смог бы остаться со своей женой на острове в море, когда тебя ждет престол твоего отца на Ветровом мысу?

– Не смог бы. – Бергер ярл качнул головой. – Мой отец уже дряхл, и через год-другой мне придется покончить с дальними походами и осесть в усадьбе, чтобы всегда быть готовым подхватить меч, выпавший из его руки.

– Вот видишь! – Эрлинг повернулся к Альвин.

Она была бледна: тот, кого она любила, объявил, что не может стать ее мужем. Но Эрлинг, который только того и хотел, не стал от этого более приятным.

– Не надо так горячиться, – умиротворяюще заметила Тора. – Впереди еще долгая зима, чтобы разобраться со всем этим. Кто-то думает, что рожден для большого мира, но оказывается, что маленький мир не может без него обойтись. Так для чего же на самом деле человек рожден – для того, в чем нуждается он, или для того, что нуждается в нем?

Никто ей не ответил.

Ночь каждый раз становилась все длиннее и темнее, колесо года катилось вниз, к самому дну, где солнце умрет и незамедлительно возродится заново. Люди жались к очагам, занимались домашней работой, слушали сказки быстро дряхлеющей Торы. К началу декабря она не могла уже и прясть, ее не слушались пальцы и она почти совсем ничего не видела, но голос ее оставался ясен, и она так хорошо помнила даже самые длинные и запутанные сказки, словно их действие разворачивалось прямо перед ее угасшим взором, видимое ей одной.

– Мое сердце тебе никогда не найти, так сказал великан королевской дочери, – рассказывала она, и гул непогоды за стенами сопровождал ее повествование, точно сам Ньёрд играл на струнах ветров. – Но если пройдешь ты два «роздыха» на восток от солнца, два «роздыха» на запад от месяца, то попадешь ты на остров посреди моря. Пройдешь ты по острову и увидишь замок о трех золотых шпилях. Войдешь в ворота и увидишь широкий двор, а во дворе пруд, в пруду плавает селезень, а в клюве держит яйцо. А в том яйце мое сердце.

И Альвин чувствовала себя заключенной в эту самую сказку, откуда ей не найти выхода.

– Я прошел через десять морей и нашел тебя здесь, как в Ином мире, на острове посреди моря, – сказал ей как-то Бергер ярл. – С тобой, в твоем сказочном мире, я стал ребенком, готовым верить в чудеса, и древним героем, способным сражаться с чудовищами. И даже если мне придется уйти отсюда одному, мое сердце навеки останется здесь, как у того великана. И ты будешь той золотой уточкой, которая будет вечно его хранить.

– Так бывает! – приговаривала фру Хольмвейг, вышивая на покрывале цветущий шиповник, и в ее вышивке он делался гораздо ярче и пышнее, чем в лесах ее родины. – Люди приходят в сказку, встречаются там, но уходят в одиночку, как пришли.

– Но все-таки я не стал бы отчаиваться! – Бергер ярл улыбнулся и сжал руку Альвин. – Северный замок стоит на самом краю земли. Он так близок к небу, что здесь возможны любые чудеса.

– Например, Тора! – со вздохом отвечала Альвин и бросала взгляд на старуху, дремлющую возле очага. – Только это чудо что-то стало наводить на меня тоску!

Был уже конец декабря, опять приближался праздник Середины Зимы. В замке готовили пир, но в хлопотах перед этим самым важным праздником в году Тора уже не принимала участия. Бабушка Тора, как ее звали теперь дети, лишь иногда поднималась, чтобы посидеть у огня, и то больше дремала, поклевывая носом. Не выходя из дома, она все же ухитрилась простудиться и все кашляла, так тяжело и надрывно, что женщины качали головами и говорили, что «прямо сердце разрывается ее слушать». Огорченный Бьёрн поил ее отварами из трав и кутал в овчины, но сам понимал, что это мало поможет – от старости нет лекарств.

– Я тебя предупреждала, парень! – шепотом говорила ему Фрида, убедившись, что Тора опять спит. Впрочем, она могла бы и не шептать, потому что старуха уже совсем оглохла. – Я тебе говорила: неспроста это, что она так быстро росла и взрослела. А уж не знаю, из троллей она родом, из великанов или альвов, но она – не человек, и человеческой жизни ей не положено. Вот теперь ты и оставайся вдовцом в двадцать два года!

– А я все равно не жалею, – отвечал упрямый Бьёрн. – Я всегда буду помнить, какая она была! Я любил ее, и она меня любила, и я всегда буду об этом помнить! И мне все равно, кто она родом!

– А хорошо бы все-таки это узнать! – заметила Унн. – Жаль, она теперь уже не скажет. Если раньше и знала, то теперь совсем выжила из ума и все забыла!

Гудрун только поджимала губы. Ее сыну исполнилось полтора года, и он резво ползал по полу вокруг очагов, играя с щенками. Он-то рос как обычные дети и проживет весь положенный человеку срок!

Вечером перед пиром, когда в зале уже готовили столы, Бьёрн подошел к Торе, чтобы разбудить ее и увести в каморку. Но она не отозвалась, не пошевелилась, когда он взял ее за плечо. Бьёрн прикоснулся к ее руке и охнул – рука уже коченела.

– Она умерла! – в ужасе закричал он, и вся прислуга в зале тут же столпилась вокруг него. – Она умерла, смотрите!

– В самом деле, умерла. – Фрида притронулась к векам старухи, и без того закрытым. – Улле, сдвинь вон тот котел, надо ее уложить как следует. А то закоченеет совсем, потом не выпрямишь. Ах, как не вовремя, в самый вечер праздника!

– Смерть не спрашивает, удобно нам или неудобно! – заговорили вокруг.

– Так что же, отнести ее в каморку? Или лучше в сарай на холод?

– Лучше в сарай. Завтра-то некстати будет заниматься похоронами.

– Йомфру огорчится. Она ее так любила.

– Ну, Бьёрн, не плачь! – Женщины утешали молодого вдовца, который рукавом вытирал слезы со щек. – Ты еще молодой совсем, новую жену себе найдешь, обычную девушку, и будете жить сорок лет в любви и согласии!

Альвин, конечно, тоже опечалилась, когда услышала новость. Да и праздновать Середину Зимы с покойником в доме было неуютно, но все же она не решилась приказать вынести мертвое тело в сарай.

– Нынешней ночью мало ли какая нечисть рыщет в округе! – сказала фру Хольмвейг. – Положите-ка ее в сени возле кухни, пусть полежит до завтра. Мы все равно не будем спать, зато ее там никто не тронет.

Так и сделали. А наутро те, кто задремал после долгого пира, были разбужены громким криком женщин в кухне.

– Она, она… там! Смотрите! Смотрите! Скорее, все, все! – кричали, не помня себя, Унн, Хильда и Астрид.

Альвин, невольно ожидавшая еще какого-то чуда, с замиранием сердца, не зная, чего ждать, хорошего или плохого, выбежала в сени.

На моховой подстилке лежала груда темной старушечьей одежды, а в ней шевелилось что-то маленькое и живое. В первый миг мелькнула мысль, что туда забрался щенок или кошка, но куда в таком случае делось тело Торы? Неужели его унесла какая-то зимняя нечисть, такая сильная в самую длинную ночь года? А одежду, значит, оставила?

Преодолевая трепет и страх, Альвин наклонилась и ахнула. Внутри старухиной рубахи бил ножками новорожденный младенец, совсем крошечный, с красным сморщенным личиком, с кулачками меньше ореха. Вот он раскрыл ротик и требовательно заорал – должно быть, проголодался или напустил лужу в старухины рубашки.