Над гнездом кукушки - Кен Кизи

Даллеса.

– А по фамилии? Бромден? Ага, понимаю, погоди-ка. – Он чуть подумал и говорит: – Значит, когда городская выходит за индейца, получается, она над ним возвышается, так? Ну да, кажись, понял.

– Нет. Это не одна она сделала его маленьким. Все его обрабатывали, потому что он был большим и не поддавался и делал по-своему. Все его обрабатывали, вот как тебя сейчас.

– Все, Вождь, это кто? – спросил он тихо и непривычно серьезно.

– Комбинат. Он его много лет обрабатывал. Папа был таким большим, что какое-то время боролся с ним. Комбинат хотел, чтобы мы жили под надзором. Хотел забрать водопады. Даже в племя проник, и наши работали на него. В городе папу били в переулках, а один раз остригли. О, комбинат большой… большой. Папа долго с ним боролся, пока мама не сделала его слишком маленьким для борьбы, и тогда он сдался.

После этого Макмёрфи долго ничего не говорил. Затем приподнялся на локте, посмотрел на меня и спросил, за что его били в переулках, а я сказал, ему хотели дать понять, что дальше будет только хуже, если он не подпишет бумаги, передающие все правительству.

– А что от него хотели, чтобы он передал правительству?

– Всё. Племя, поселок, водопады…

– Теперь вспоминаю: ты о тех водопадах, где индейцы били лосося, давным-давно. Ну да. Но, насколько я помню, племени заплатили какие-то большие деньги.

– Ему тоже так говорили. А он говорил: «Что вы можете заплатить за то, как живет человек?» Говорил: «Что вы можете заплатить за то, каков есть человек?» Его не понимали. Даже свои. Стояли у нас под дверью с этими чеками и хотели, чтобы он сказал им, что теперь делать. Просили вложить куда-нибудь за них деньги или сказать, куда им идти, или ферму купить. Но он уже был такой маленький. И пьяный к тому же. Комбинат побил его. Он всех побивает. И тебя побьет. Не может он стерпеть, чтобы кто-то большой, как папа, бегал на воле, сам по себе. Ты это знаешь.

– Да уж, надо думать.

– Вот поэтому не надо было тебе разбивать это окно. Они теперь поняли, что ты большой. Теперь им надо тебя сломить.

– Объездить, что ли, как мустанга?

– Нет. Нет, слушай. Они ломают по-другому; они тебя так обработают, что не отбрыкнешься! Они вживляют в тебя свои штуки! Монтируют всякое. Только смекнут, каким большим ты станешь, сразу принимаются за дело и вживляют в тебя свои мерзкие штучки, пока ты еще маленький, а дальше – больше, пока совсем не переделают!

– Полегче, браток; т-с-с-с.

– А если с ними борешься, тебя сажают под замок, чтобы прекратил…

– Тише, тише, Вождь. Просто остынь немного. Тебя слышно.

Он прилег и затих. Я заметил, как нагрелась моя кровать. И услышал скрип резиновых подошв – это черный заглянул с фонариком, проверить, что за шум. Мы лежали тихо, пока он не ушел.

– Под конец он просто пил, – прошептал я; видимо, не мог остановиться, пока не выскажу все, что думал об этом. – А последний раз я его видел в кедровнике; он уже ослеп от пьянства, и когда прикладывался к бутылке, это не он пил из нее, а она – из него, пока совсем не скукожился и стал таким сморщенным и желтым, что собаки не узнавали, и нам пришлось вывозить его из кедровника на пикапе и везти в Портленд, умирать. Я не говорю, что его убили. Они его не убивали. По-другому прикончили.

Я почувствовал себя ужасно сонным. Не хотелось больше говорить. Попробовал вспомнить, что говорил, и показалось, я совсем не то хотел сказать.

– Я дичь говорил, да?

– Да уж, Вождь, – он перекатился на постели, – ты говорил дичь.

– Я не то хотел сказать. Не могу обо всем рассказать. Ерунда выходит.

– Я не сказал, что это ерунда, Вождь; я только сказал, это дичь.

После этого он так долго ничего не говорил, что я подумал, он заснул. И пожалел, что не пожелал ему доброй ночи. Он лежал, отвернувшись от меня, а рука была поверх одеяла, и я различал наколки тузов и восьмерок. Я тогда подумал, какая большая рука, у меня тоже были такие, когда я играл в футбол. Захотелось протянуть к нему руку и потрогать его наколки, убедиться, что он живой. Я подумал, он так тихо лежит, надо потрогать его, убедиться, что живой…

Вранье. Я знаю, что он живой. Я не поэтому хочу его потрогать.

Я хочу его потрогать потому, что он человек.

Это тоже вранье. Кругом полно человек. Я мог бы их потрогать.

Я хочу его потрогать, потому что я этот, пед!

Но и это вранье. Один страх прикрываю другим. Будь я педом, мне бы от него хотелось всякого такого. А я его просто потрогать хочу, потому что он – это он.

Я уже собрался потянуться к нему, но тут он ко мне повернулся под одеялом и говорит:

– Слышь, Вождь, почему бы тебе не поехать с нами завтра на эту рыбалку? – Я ничего на это не сказал. – Ну же, что скажешь? Я так думаю, будет