Небо в алмазах - Александр Петрович Штейн

членом коммунистической партии и даже имел серьезные неприятности из-за этого: фирма, где он работал приказчиком, отказала ему от должности.

Таким образом, у него очень большой революционный стаж, о котором, наверное, небезынтересно узнать советскому коменданту.

Котляр посмотрел на посетителя усталыми глазами.

— Спросите, где он живет сейчас? — сказал он переводчику.

Посетителю перевели вопрос.

— На Александер-плац, — сказал он с готовностью.

— А при Гитлере?

— Там же, — сказал он.

— А семья?

— И семья живет там же, разумеется, на Александер-плац, — сказал он.

— Как же это он жил легально, в центре Берлина, с семьей и его не арестовали нацисты, если он такой активный революционный деятель?

— Они меня арестовали, — сказал посетитель.

— Когда?

— После прихода Гитлера к власти.

Тут берлинец стал опять очень быстро и очень несвязно говорить о том, как он мучился в лагере, куда его отправили штурмовики, и как волновалась его жена, и как он стойко переносил лишения, и как отказался от своих убеждений.

— До каких же пор он просидел в лагере? — спросил Котляр.

— До 1933 года, — сказал посетитель.

— А потом? — спросил Котляр.

— Потом я вернулся домой.

— Куда?

— На Александер-плац.

— И с тех пор вы там живете?

— Да.

— И нацисты вас больше не трогали?

— Нет, они приходили два раза с обыском, но ничего не нашли. Я спрятал все эти фотографии в чулане. И эту фуражку тоже спрятал. Я знал, на какой риск я иду, совершая такой поступок. Но я все-таки спрятал фотографии.

— Когда был последний обыск?

— В 1935 году, — подумав, сказал посетитель. Он все еще улыбался.

— А потом?

— Потом не трогали.

Котляр, помолчав, вновь повернулся к переводчице:

— Не может быть, чтобы его не трогали с 1935 года. Ведь он член коммунистической партии. Не может того быть. Спросите его, как это могло случиться, что его не трогали с 1935 года?

Переводчик бесстрастно перевел вопрос.

— Видите ли... — сказал посетитель. Теперь он уже не разговаривал так быстро, хотя улыбка еще блуждала по его лицу. — Примерно в 1935 году мне пришлось... меня заставили выйти из партии... вопреки моему желанию...

— Кто же это мог его заставить выйти из партии вопреки желанию? И что означало выйти из партии в 1935 году? Ведь партия находилась тогда на нелегальном положении? Как можно было выйти из партии официально?

Посетитель не сразу ответил на вопрос.

— Меня заставили, — сказал он. — Меня заставили против моей воли написать заявление.

— Куда же он дел это заявление? Сдал в подпольную организацию?

— Нет, — медленно сказал тот.

— Куда же он дел его?

— Отнес в газету.

— В какую?

— «Ангриф».

— Кажется, это газета Геббельса?

— Да.

— А этой газеты у него не сохранилось?

— Нет.

— А в этот день он не снимался всей семьей, как в 1912 году, когда он вступал в социал-демократическую партию?

Посетитель молчал.

— Скажите ему, — сказал Котляр, — что советский комендант знает его революционное прошлое. Советский комендант тоже был в подполье и знает, как называются люди, публично отрекающиеся от революционных убеждений.

Комендант собрал со стола в охапку фотографии и передал посетителю. Затем вышел из-за стола, подошел к немцу и открепил от его фуражки овальную фотографию Ленина. То же самое он сделал с фотографией, приколотой к нарукавной повязке.

— А теперь он может идти, — сказал Котляр. — Да скажите ему, чтобы красную повязку он тоже снял. Она ему ни к чему.

Немец молча отстегнул повязку и молча на цыпочках вышел из комендатуры.

— Гусь, — оказал Котляр, пряча в ящик ленинские фотографии. — Следующий!

НЕБО В АЛМАЗАХ

Каждая встреча с ленинградцами тут, в Германии, приобретала в 1945 году значение почти символическое. Так было, например, когда я увидел в гавани Кольберга Василия Ильича Тройненко, командира торпедного катера, старшего лейтенанта, и сам его катер у причалов среди других стоявших там балтийских катеров. И на его, Тройненко, катере, на серо-стальной рубке, белыми буквами аккуратную надпись: «Ленинград — Кольберг».

Эти два слова заключали в себе всю военную биографию старшего лейтенанта. Он прошел путь от Морского канала до гавани Кольберга за четыре года. Все вошло в эти два слова: и сопряженная со смертельной опасностью постановка мин в шхерах, и такое же опасное конвоирование кораблей из Ленинграда в Кронштадт и из Кронштадта в Лаванссари, и обеспечение наступления на Карельском перешейке, и высадка десантов на Моонзундских островах, и скрытый прорыв зимой во льдах с самодельным ледяным тараном через коммуникации противника в район действия либавской группировки немецких войск, и, наконец, высадка первого броска десанта на датский остров Борнгольм, занятый одиннадцатитысячным немецким гарнизоном.

Представьте себе синеватые круги от многих бессонных ночей, красные, воспаленные и все-таки смешливые молодые глаза; представьте себе морского волка с хрипловатым, настоенным на всех ветрах голосом, при этом юное, почти мальчишеское лицо, а на нем борода, рыжая, полукружием, совсем как у джек-лондоновских шкиперов, а впрочем похожая и на нынешние «стиляжные» бородки; добавьте к этому капковый бушлат, а под бушлатом видавший виды потертый, блокадных времен синий китель, а на кителе орден Ушакова, три ордена Красного Знамени, орден Отечественной войны и, конечно же, медаль «За оборону Ленинграда» — и вот вам портрет Василия Ильича Тройненко, которого в дивизионе окрестили с ласковой шуткой Базилем, портрет молодого человека сороковых годов двадцатого столетия.

9 мая 1945 года Базиль возвращался из операции — последней своей боевой операции во вторую мировую войну.

Стоял в рубке торпедного катера с надписью «Ленинград — Кольберг», всматривался в летящие навстречу готические очертания, а внизу, в крохотной его каюте, маялся морской болезнью несколько необычный пассажир. Пассажира выворачивало наизнанку — видно было, не моряк, — когда немного отпускало, сидел на узенькой койке, подбрасываемый свежей балтийской волной, посеревший, стиснув руки в коленях.

Пассажир, сидевший в каюте Тройненко, сутки назад был всесильным диктатором на острове, хозяином жизни и смерти его датского населения, немецкого одиннадцатитысячного гарнизона. Четыре торпедных катера, в числе их и катер Базиля, на полных оборотах, не таясь, не ночью, открыто, при полном солнце ворвались в гавань города Ренне — миниатюрной столицы острова, игрушечного припортового городка с узенькими улочками и цветными домиками, похожими на акимовские декорации к пьесам Евгения Шварца. Молниеносная швартовка — и высадили десант, небольшой, всего сто восемь морских пехотинцев под командованием майора Антоника. Майор действовал стремительно, не давая оправиться оцепеневшему гарнизону, возможно и даже наверняка не зная о численности этого гарнизона. Незамедлительно