Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник) - Мэри Рено

На арене жертву добивают небольшим лабрисом, повторяющим очертания священной секиры. Когда топор занесли над головой коринфянина, он поднял руку, словно бы защищаясь, но движение его превратилось в прощальное приветствие, и он повернул голову, чтобы удар вышел чище. Он был благороден и принял смерть, как подобает мужу. Я понял, что плачу, словно бы любил его. Впрочем, так оно и было, хотя под этим словом на Крите подразумевают другое. Но всплакнуть – это к счастью, так считают на Бычьем дворе. К тому же с воплем упала одна из знатных критянок, возле нее собралась толпа: ее обмахивали, подносили к носу едкие соли, ловили ее мартышку, так что на меня не обратили внимания.

На шею быка накинули веревку и повели. Было видно, что зверь устал, его бы не хватило надолго. Танцоры вереницей направились к выходу. Сидевший возле меня родосец говорил:

– Зачем он это сделал? Почему? В этом не было никакой нужды, – а потом добавил: – Должно быть, услышал зов. Наверно, пришло его время.

Я молчал, слезы мои высохли, и настало время для размышлений.

Жрец Посейдона наполнил килик кровью коринфянина и выплеснул на землю малую долю ее. Потом он направился к святилищу и остановился перед ним, вылил остатки и что-то сказал по-критски. Владычица встала и подняла руки ладонями вверх, знаменуя жестом совершение обряда. А потом вышла в маленькую дверь. Я вспомнил крохотные розовые ступни на лестнице, нежную грудь и локон, упавший на нее. Плоть моя затрепетала.

Вернувшись на Бычий двор, я сказал Аминтору:

– Приведи «журавлей».

Я ожидал возле Дедалова быка. Сейчас никто не думал играть с ним, поэтому у нас было место для разговора. Собрались «журавли». Формион побледнел. Аминтора все еще трясло от гнева. Из девушек плакали только Хриса и Фива; глаза Нефелы оставались сухими, а Гелика погрузилась в очередной припадок молчания.

– Ну, – проговорил я, – сегодня мы видели игру с быком.

Аминтор взорвался проклятьями, обвиняя в смерти коринфянина тех, кто был с ним на арене. Знатный по рождению, он видел в них царскую стражу, не уберегшую своего господина. Я дал ему выговориться, такие слова были нужны.

– Ты прав, – сказал я потом. – Но подумай, он же не был им родичем; они не в долгу перед ним и не давали ему клятвы. Почему же они должны были предпочесть его жизнь своей собственной?

Все смотрели на меня, гадая о причинах подобной холодности.

– На корабле, – продолжил я, – мы клялись лишь в том, что не оставим друг друга. Я ничего не знал тогда, но, должно быть, это бог наставил меня, отдавшегося в его руки. Теперь понятно ли вам, почему мы должны быть здесь как родня?

Они закивали. Они были сейчас как мягкий металл, ждущий удара кузнечного молота. Я был прав, что не отложил разговора.

– Коринфянин мертв, – проговорил я. – Как и все, кто вышел на арену вместе с ним. Они покорились смерти, продлив свою жизнь. И сейчас они это знают. Поглядите теперь на них. Даже позор не столь тяжел, как страх.

– Да, – отвечал Аминтор, – ты прав.

– Ты теряешь жизнь на арене в тот миг, когда более всего любишь ее. Теперь таких, как они, никто не купит. Они не стоят ни ссадины, ни царапины, ни капельки крови. И они утратили право на гордость. Если кого-нибудь из них хранил бог, сегодня они слышали музыку, под звуки которой удалился Бессмертный. Поглядите на их лица.

Но «журавли» смотрели на меня, словно бы я обладал силой, позволяющей изменить ход событий, – столь крепким они считали меня.

– Сейчас мы обновим нашу клятву, – сказал я, – чтобы здешние боги услыхали ее. Но теперь она будет звучать еще строже: «Жизнь каждого „журавля“ да будет мне столь дорога, сколь моя собственная. И я окажу ему ту помощь, которой ожидал бы и сам, находясь в подобной опасности… Сделаю все – как для себя самого. Пусть будут сему слову свидетелями Стикс и дочери Ночи, а еще быкоголовый Посейдон, что обитает в недрах, под Критом. И пусть они погубят меня в тот день, когда я нарушу клятву».

Все глядели на меня широко раскрытыми глазами. Хриса и Аминтор торопливо шагнули вперед, чтобы повторить, пока не забылось ни единое слово. Они даже не оглянулись, и я жестом велел им подождать. Я-то видел остальных, но не винил их: нелегко принести столь крепкую и тяжкую клятву.

– О чем вы думаете? – спросил я. – Или, по-вашему, это нужно мне одному? Конечно, вы ничем и никому не обязаны. Я – царь без собственной крыши над головой; мне нечего дать вам: у меня нет еды, одежды, золота – вообще ничего, могу только помочь всем, чем способен, когда мы окажемся перед быком. Вы поклянетесь ради себя же. Мы с вами всего лишь смертные. Среди нас будут ссоры, соперничество в любви и прочее. Если вы поклянетесь, что их не будет, клятва ваша нарушится через неделю. Но мы должны поклясться в одном: пусть все наши раздоры всегда будут оставаться за пределами арены. Мы должны стать единым организмом – словно бы разделяем на всех одну жизнь. Да не будет сомнений между нами, как не усомнится та рука, которая держит щит, в той, которая держит копье. Клянитесь!

Кое-кто шагнул вперед, остальным я сказал:

– Не бойтесь. Вам станет легче, когда пути назад не останется. Я открываю вам эту мистерию, которую узнал от жреца и царя.

Когда все поклялись, наступило молчание. Потом глупая Пилия с удивлением – словно бы прихлебнула крепкого вина – проговорила:

– Ты прав. Мне действительно стало лучше.

И все мы расхохотались, увидев выражение ее лица. И хотя других причин для смеха в тот день не было, веселье не оставило нас.

В ту ночь, когда ушли девы, ко мне явился мальчишка, миноец из Мелоса, которого я знал только в лицо:

– Коринфянин сказал мне, кому отдать его вещи, когда он встретится со своим быком. Прими их.

Он разжал ладонь. На ней оказался бычок из полированного хрусталя. Подвешивался он за золотое колечко в виде хрупкого прыгуна, изогнувшегося на спине зверя.

– Мне? – спросил я. – Мы почти не знали друг друга.

Я не хотел, чтобы не сбылось по глупости посланца последнее желание коринфянина.

Тот пожал плечами:

– О, это не дар любви, не льсти себе. Он сказал, что просто захотел оставить о себе память. Или вы с ним на что-нибудь бились об заклад?

Я взял вещицу и повесил себе на шею на прочной тесемке. И не стал корить себя за шутовство и смех в компании «журавлей», когда кровь коринфянина еще не просохла. Он понял бы меня лучше всех остальных.

Когда наступила темнота, я отправился за кухню; плетеная калитка, как всегда, была распахнута настежь. Актор-наставник, заметив меня, спросил:

– Ну, к какой девице сегодня? Потрудись над ней хорошенько. Когда дойдет до быков, сил на эти дела у тебя поубавится.

Я отвечал шуткой – в тот вечер мне было не до девиц. Но Актор был прав: игра с быком – ревнивая любовница. Однако сейчас мне просто нужно было остаться в одиночестве.