Сильные. Книга первая. Пленник железной горы - Генри Олди

— Пора нам, — Умсур глядела в пол. — Засиделись.

Мюльдюн понял намек верно и ухватил мастера Кытая за шиворот. Вовремя! Отчаявшись добиться толку от нас, балбесов, кузнец уламывал Нюргуна напрямую:

— В Кузню тебе надо, понимаешь?

— Не люблю.

— Люблю, не люблю… Надо!

— Не люблю.

— Поехали со мной…

Когда они все ушли, вернее, улетели, дом опустел. Вот ведь странное дело! — мы остались, а дом опустел. Сделалось безлюдно, тихо, и в тишине, зажимая себе рот ладошками, ревела Айталын. Я погладил ее по голове, но сестра ударила меня кулачком в грудь и убежала к Нюргуну. Прижалась к нему, еще чуть-чуть поплакала — и затихла.

— Есть хочу, — отважился я нарушить тягостное молчание.

— Дурак!

— Зря, что ль, пекли-варили? Угощай, хозяйка!

— Дурак…

Айталын вытерла слезы. Разложила мясо по мискам, выставила туесок со сливками, раздала лепешки. Я начал учить Нюргуна, объясняя, что нам подали и как это правильно есть. Могла ли Айталын утерпеть? Разумеется, она перебила меня и взяла науку в свои цепкие лапки. Я только посмеивался: наконец-то малышка нашла кого-то младше себя! Теперь ей есть кого воспитывать! Нюргун вдвое старше? Вшестеро больше? Да какое это имеет значение? Сестренка при деле, плакать ей некогда — вот и замечательно.

3

Сон и явь

Тьма подкралась к окнам. Только что снаружи белел снег, громоздились сосны, взмахивали мохнатыми лапами, стряхивали морозную пыль — и вот уже сплошная серая муть. Зима на носу, темнеет рано…

— Давайте спать, а?

Айталын зевнула и, смутившись, отвернулась.

— Давайте, — согласился я. — Иди ложись, а я приберусь.

— Зачем? — изумилась сестра. — Эй, котел, миски, ложки! Бегом мыться дочиста! Помоетесь — живо по местам!

Брякая, посуда исчезла за дверью. Ох, и Айталын! К самобеглой утвари она приноровилась сходу. Хозяйка! Честно говоря, я тоже умаялся. Отвел Нюргуна в спальню, где пахло можжевельником. Умсур сказала, можжевельник злых духов отгоняет.

— Ложись, — я похлопал по ложу.

Он стоял и смотрел на меня.

— Спи! Ночью надо спать.

Я показал, как ложиться на орон. Встал: давай, теперь ты. Нюргун лег, сунул ладонь под щеку, зажмурился. Я кивнул — молодец! — и ушел к себе.

Тум, тум, тум.

Шаги.

Когда в дверях моей «хвойной» спальни объявился Нюргун, я объяснил:

— Это моя комната. Твоя соседняя. Иди, спи.

Стоит. Не уходит.

— Если хочешь, ложись тут. Я в другую пойду.

Тум, тум, тум — за спиной. Пришел. Встал у стены, оперся спиной. Стоит, смотрит. Ну как ему втолковать?! Привык за тридцать лет у столба. Он что, всю ночь простоит? Ладно, хочет в одной комнате со мной спать — пускай. Я уже и на пол ложился — давай, мол, ты на ороне, а я на полу. Не хочешь? Давай наоборот: ты на полу, я на ороне. Да прекрати ж ты стену подпирать!

— Спи!

Он ложился и снова вставал. Блестел в полутьме мамиными — моими? — глазами. Сопел виновато. И всякий раз возвращался к стене, прислонялся к ней. В конце концов меня сморила усталость.

Мне снилась гора.

Она вертелась и сверкала. Глазам было больно смотреть на нее. Сперва я решил, что гору присыпало свежим снежком, вот и сверкает. Но вскоре стало ясно, что снега нет. Какой-то чистюля-исполин, вроде небесного стража Буксат-Хара, начистил гору до блеска, отполировал стриженой шкуркой белки. Из ржавой карги гора превратилась в свеженькую красотку, из железной — в стальную. Ну, наверное, в стальную, потому что серебристо-белый цвет вызывал у меня сомнения.

Нюргун был там, в горе. Я точно знал, что он там, и готовился прыгать.

— Ход времени, — сказал кто-то, голосом похожий на дедушку Сэркена, — определяется линейной скоростью поворота…

— Что? — не понял я.

Голос отвлекал. Мешал прыгать.

— Ход времени определяется линейной скоростью поворота причины относительно следствия…

— Ну и хорошо, — согласился я. — Ну и ладно.

— Эта скорость равна семистам километрам в секунду со знаком «плюс» в левой системе координат…

— Ты помолчи, — сказал я дедушке, а может, не дедушке. — Я ведь все понимаю. Ты нарочно отвлекаешь меня всякими глупостями. Хочешь, чтобы я упал и разбился? Нетушки, я допрыгну…

Гора сверкала и вертелась. Она была скручена удивительным образом. Казалось, Буксат-Хара не удовлетворился одной полировкой. Гигант еще и взял гору одной рукой за макушку, другой — за основание, и скрутил по ходу солнца так, как скручивается березовая стружка, отлетая от полена. Мое лицо, тысячекратно отраженное в блеске металла, кривлялось, корчило уморительные рожи. Я словно любовался на себя в озеро, идущее рябью под ветром. Рожи растягивались, сжимались, менялись местами; не сразу я заметил, что они разного возраста. Вот Юрюн Уолан десяти вёсен от роду, вот — трех, вот — как сейчас, вот — младенец, матерый дядька с бородой, беззубый старик…

Гора? Озеро? Я смотрелся во время.

— Все равно прыгну, — громко пригрозил я.

И прыгнул. А что? Обычное дело.

Прыгал я, а приземлился Нюргун. И не на внешний карниз, и даже не на козырек внутри горы, а сразу на ось миров. Только она почему-то не стояла, а лежала. Я-Нюргун лежал на ней, не в силах пошевелиться, и только вздрагивал, пытаясь обрести свободу. Ось миров кто-то застелил белым, тонким, прохладным. Мои запястья и лодыжки охватывала липкая лента. Держала она на славу. Волшебная Боотурская Слизь? Алып-Чарай? Какая разница, если меня-Нюргуна и держать-то не следовало — сгинь Алып-Чарай, я и сесть бы не смог. Все, что мне было дозволено, так это скосить глаз и видеть окно — огромное, в полстены, а за окном — кусты, усеянные гроздьями цветов, лиловых и желтеньких.

В жилах моих торчали иголки. От них вверх убегали прозрачные, как горная слюда, шнурки. Тоненькие, прозрачные шнурки впивались в рыбьи пузыри, закрепленные на безлистых деревцах из металла. В пузырях булькало; кажется, они сосали мою кровь. Красного в пузырях не прибавлялось. Кровь Юрюна Уолана не шла им на пользу.

— Без изменений? — спросил дедушка Сэркен.

Я не услышал, что ему ответили, потому что проснулся.

Первое, что я почувствовал — страх. Нет, дурацкий сон был тут ни при чем. При чем был Нюргун; вернее, то, что его не было в комнате. Когда я засыпал, он стоял у стены, прижавшись к ней пятками, ягодицами, лопатками и затылком. Так он висел на столбе. Так я лежал на застеленной оси миров; вернее, не я, и не на оси миров. Ну, вы поняли.

Страх вцепился в сердце тысячей острых коготков.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});