Дела семейные - Рохинтон Мистри

В десятке футов от священного порога Йезад уселся на ковер и потер ладони о его мягкую, чуть покалывающую поверхность, внутренне улыбнувшись ребенку внутри себя. Огонь был горкой раскаленных углей, почти бездымных, хотя помещение было густо пропитано запахом сандаловой древесины. Время от времени раздавался громкий треск, и к высокому куполу взлетала искра.

Как тихо, как покойно. И этот огонь, огонь, который непрерывно горит уже сто пятьдесят лет, когда впервые был зажжен… этот аташ-бехрам… тот же, в который глядели его родители, их родители и родители тех… Мысль об этом внушала покой, вселяла уверенность.

Шли минуты. Появилась старуха, на голове покрывало, туго завязанное узлом под подбородком. Положила на поднос сандаловую щепку, с трудом преклонила колени, поднялась и вышла. Йезад подумал, что и ему пора, Роксана будет беспокоиться. Но так не хотелось расставаться с этой безмятежностью. Но можно ведь всегда вернуться сюда. Завтра после работы. Уйти сразу после закрытия магазина, не тратить время на Капура или Виласа, а прямо прийти сюда…

Вошел другой дастур, собрал сандал с подноса и отправился в святилище, опустив налицо квадратный муслиновый плат, заслонивший его нос и рот — человеческое дыхание не должно осквернять священный огонь. Йезад тихонько усмехнулся: ему вспомнились старые шуточки насчет дастуров и бандитов в масках.

Дастур задержался у порога и посмотрел на Йезада. Йезаду сделалось неприятно — неужели дастур прочел его мысли? — но тот указал сначала на рубашку Йезада, а потом ткнул пальцем в сторону огня.

Йезад опустил глаза и увидел, что сандаловая щепка так и осталась в его нагрудном кармане, и священник просто хотел узнать, добавить ли ее к приношению.

— Спасибо, — прошептал Йезад, протягивая ему сандал.

Дастур вошел в святилище — совершить обряд смены геха. Закат, подумал Йезад, начало четвертого геха зороастрийского дня. Он наблюдал за дастуром, который очищал святилище, пьедестал, афарган — ритуальные приготовления перед приношением огню.

Как успокаивает сам вид этих приготовлений, думал Йезад, как покой этого мига наполняет комнату! Откуда берется это ощущение исчезнувшего времени? Какой безмятежностью веет от фигуры в белом, неспешно совершающей обряд с помощью различных серебряных предметов и жестов, исполненных мистического смысла, повторяемых пять раз в сутки с той элегантностью, которая дается лишь совокупной грацией поколений, уже закодированной в плоть и в кровь…

Теперь дастур готов служить огню. Он умело ворошит раскаленные угли, языки пламени лижут его щипцы и разгораются под тихое пение молитв, обнимая сандаловые щепки, которые он собрал с подноса.

И ту, за которую Йезад заплатил пять рупий, вместе с прочими положенную в огонь такими же, как у него, руками. Какая часть огня, какой язык огня питается сейчас его подношением? Да можно ли делить огонь? Да важно ли это?

Дастур приближался к завершению обряда. Он подошел к колоколу, подвешенному в углу святилища, и ударил в него. Первый удар — чистый, громкий и внезапный звук — ударил Йезада в сердце. И рассыпались блестящие цепочки перезвона, заполняя святилище и купол, сумрачную комнатку и зал, всему храму возвещая вступление в новый гех. То был звон жизни, думалось Йезаду, звон надежды, — и его сердце запело вместе с колокольными перезвонами.

Потом все стихло. Дастур с последним поклоном огню собрал пепел в черпак и подал Йезаду. Тот взял щепотку для лба и горла. Дастур приложил руку ко лбу и исчез.

Йезад снова приблизился к святилищу. Огонь горел ярко и сильно, радостно вздымая языки, святилище превратилось в танец света и тени. Йезад помедлил, ощущая неуместность своего поведения, — отчего не склониться перед зрелищем, исполненным такого благородства и прекрасной простоты? Если сейчас он не склонится перед этим, то перед чем ему вообще склоняться?

Он стал на колени, коснулся лбом мраморного порога — и долго не отрывал его.

В большом зале он задержался, чтобы надеть носки, потом вышел на веранду, нашел свою обувь.

Уже стемнело, когда он вышел из храма огня. Тихо прошагал по двору, неся в себе бесценный покой, вернул молитвенную шапочку улыбающемуся мальчику в сандаловой лавке и отправился домой.

* * *

Ложась в постель, Роксана принюхалась и сказала, что от него пахнет сандалом.

— В храме был сегодня, — ответил Йезад.

— Что так вдруг? — осторожно спросила Роксана, радуясь, что в комнате темно и муж не видит счастливого выражения на ее лице.

— У меня был тяжелый день, и я нуждался в покое. Тут и вспомнил твои советы.

— И как?

— Получил покой.

Он поправил подушку и добавил:

— Чего бы я только ни отдал, чтобы так спокойно было хоть в одном уголке нашего дома…

Она улыбнулась в темноте и отважилась задать вопрос:

— Ты там… молился?

— Конечно нет.

Роксана не поверила.

ЭПИФАНИЯ ЗАМЕДЛЕННОГО действия, которой так ждал Йезад, не состоялась. Он каждый день всматривался в Капура, выискивая знаки того, что план работает на манер капсулы замедленного действия, постепенно пробирающейся по пищеварительному тракту его ума.

И каждый день приносил разочарование: босс входил, обозревал своих оленей и удалялся в офис. Выглядел грустноватым и больше не приглашал Йезада в офис после закрытия магазина.

Потом однажды утром, примерно за неделю до Рождества, Капур явился намного позднее обычного — чуть ли не в полдень. Йезад поинтересовался, что его задержало.

— Задержало? — Капур посмотрел на часы. — Верно, я сильно припозднился. Не знал, что буду так долго добираться городским транспортом. Я ведь наконец машину продал.

— Электричкой ехали?

— На такси, — несколько смутился Капур. — Хотя, на самом деле, собирался сесть на электричку.

И стал подробно рассказывать странную историю, приключившуюся с ним: пошел на станцию, желая стать одним из миллионов, как скот набивающихся в вагоны. Но сесть в поезд ему никак не удавалось, один раз оказался в самой гуще толпы и рассчитывал, что влезет в вагон, но какая-то центробежная сила отшвырнула его в сторону, и он опять остался на платформе.

— Бывает, — кивнул Йезад.

— Больше часа потратил и плюнул. Но завтра сделаю следующую попытку. Я думаю, это вопрос практики.

С сожалением посмотрел на неиспользованный билет и выбросил его в мусорную корзину.

Йезад поинтересовался, почему Капуру вдруг захотелось ездить на электричке.

— Это философское решение — мы с вами как-то говорили об этом. Хочу принимать все, что город требует от меня. Смешаться с народом, стать частицей в массе тел, заполняющих улицы, поезда и автобусы. Стать частицей органического целого, имя которому Бомбей. Это и будет моим искуплением и спасением.

К вопросу о вере Виласа в силу искусства, в своих актеров и в эпический реализм, подумал Йезад. Бедный Капур, с головой ушел в свои фантазии. В свою риторику. В которую искренне верит, но которая в конечном счете ничего не решает. И это — самое печальное.

— Я все спрашиваю себя: почему я сегодня потерпел неудачу? Дух стремился к успеху, сто процентов! Может, плоть не так этого желала? Испытывала отвращение к потным телам, грязной, вонючей одежде и намасленным волосам? Может быть. Но я все преодолею, я сяду в этот поезд.

Йезад с беспокойством подумал о повышенном давлении босса, но понадеялся, что тому скоро надоест поездная идея, он очнется и купит себе новую машину.

Но на другой день Капур притащился в магазин растрепанный и хромая. Он повалился на стул, быстро подставленный ему Хусайном. Йезад взял кейс из его рук. Хусайн налил чаю в блюдечко и поднес к его губам.

Капур раздраженно оттолкнул его руку и взялся за чашку.

Отхлебнув чаю и немного придя в себя, он начал рассказывать:

— Помните, я вам как-то давно говорил, что стал свидетелем чуда, когда человека с платформы втащили в вагон другие пассажиры, которые сами висели, ухватившись кто за что. И все-таки они его втащили, сумели потесниться, найти местечко еще для одного.

Прошлой ночью, когда я не мог заснуть, я вдруг подумал, что могу быть тем человеком на платформе. Нужно только довериться окружающим, таким же бомбейцам, как я, — и я попаду в поезд.

Сегодня утром, когда поезд тронулся, я побежал за ним. Сначала это было легко, пока поезд еле полз. С вагонов опять свисал народ, каждый старался протиснуться внутрь, и понемногу все как-то устроились, держась за ручку или за поручень. А я все бежал рядом с поездом, хотя дыхания уже не хватало. Я протянул руку, мне сделали ответный жест — не то приветственный, не то отпихивающий. Я не понял. Протянул обе руки, чтобы не решили по ошибке, что я просто машу, прощаясь с кем-то.

Мистер Капур смолк, скорбно уставясь в чашку.